детей обиходить.
— А за кого вас посватали? — спрашиваю я тихонько, мне даже неловко за мое любопытство перед старушкой.
— За кого? Тебе уж и это скажи! Ну да ладно. За отца барабанщика Шимона Яворки, — вздыхает она, оглядываясь на прошлое. — Многое довелось ему вынести, бедняге. Они с братом судились из-за наследства, а нечего было затевать им такое. Тебя еще тогда на свете-то не было, когда отец их помер. Он перед смертью разделил между ними имущество, и Шимону, как старшему, досталось на одну борозду земли больше. Вот из-за этой-то борозды они и лишились всего. Младшего брата зависть взяла, спать ему не давала. Таскались они от одного адвоката к другому, из суда в суд, пока все у них не пошло с молотка. Люди обрадовались, все и скупили. Пашни здесь мало, а в ту пору было и того меньше. Кустарник да камни под Острым и Тупым бугром, горы аж к самым гумнам подходят. Где там что могло уродиться? Нынче уже чуточку лучше. Сколько же мы всего на господском поле повычистили! Тут земля никогда не была такой, как у нас в Дольняках [21].— Верона примолкла, уносясь мыслями в иные края. — Знаешь, ведь я ж не из этой деревни. Господа привезли меня с другого хутора, с того, что на равнине. Мой отец там батрачил. Тот хутор тоже принадлежал нашему панству, да и нынче он у них не единственный — что здесь, что там. Пойдешь в люди — увидишь. Может статься, тебя тоже увезет с собой какая-нибудь барыня за твое доброе сердце. Только личико у тебя другое. Из-за тебя парни будут через плетень перескакивать.
Мне тут же вспомнилось, как Милан Осадский перепрыгнул через сугроб, когда кололи лед на дороге и разгребали снег, как скатал твердый снежок и как Паула, возбужденная ожиданием, спросила: «Ну, в кого же?» Ну, в кого? Ни в нее, ни в меня, а в Бетку. Как же горько Верона ошибается!
— Вот посватали мне одного человека в жизни, да и того я потеряла. — Верона пытается улыбнуться. — Нашли ему другую, у которой был хоть домишко и клочок земли. Осталась я одна-одинешенька на всем белом свете. За верную службу паны разрешили мне жить до самой смерти в этой хибарке. Да я еще сторожу им замок. А то и голову негде было бы приклонить на старости лет. Вот как с человеком бывает.
Своим рассказом Верона отвлекает меня от моих детских печалей и поневоле заставляет отведать ее горестей.
На короткое время она умолкает. Слышно, как перелетает с ветки на крышу халупы ворон. Он шагает вдоль стрехи, сметая снежную пыль — она кружится вокруг длинных намерзших сосулек, а ветер играет на них, будто на трубах органа.
— Ну, я и разговорилась, чисто на исповеди, — удивляется самой себе Верона и тихо добавляет: — Может, уж смерть меня поджидает?
На меня накатывают страхи от этих слов ее. Я озираюсь по сторонам: в маленькой уютной горнице, кроме нас, никого. Только на стене тикают часы-ходики, да из печи слабо светит догорающий жар. Верона прикрывает глаза и сидит без движения. Я пугаюсь, трясу ее за руку, хочу хоть чем-то утешить старушку в ее печали.
— Обождите, тетушка Верона, скоро весна, ярко засветит солнышко…
Зажмурившись, она гладит мне руку. И крепко сжимает ее.
— Ох, ты, — говорит она, — ты и мне в утешенье, не только мамке своей.
Верона улыбается и потихоньку открывает глаза. Она оживает, точно, вздремнув с минуту, набралась сил.
— Что ж тебе о всяких печалях рассказывать, — казнится она, — ведь такое только для старых годится.
— Да это же интересно, тетушка Верона.
— Тебе все интересно, лишь бы человек языком молотил. Лучше бы мне рассказать, как отец Шимона Яворки, раз уж я заговорила о нем, однажды в яме с волком ночевал.
— С волком… в яме? — У меня дух захватывает от любопытства.
— Погоди, надо бы дровишек подкинуть в печь, чтоб не погасло.
Я вскакиваю и подкладываю на дотлевшие угли несколько чурок.
— А теперь слушай, — говорит она. — Когда Яворки растеряли по судам все свое имущество, пришлось им искать работу. Шимонов отец с детства — ох и доставалось ему за это! — частенько убегал к старому цыгану побренчать на басе [22]. А когда подрос, уже научился неплохо играть. Сколько раз, бывало, и на танцах пиликал. Когда он обнищал, принес ему старый цыган бас и уговорил его пойти с инструментом на заработки. Мало-помалу Шимонов отец заделался таким музыкантом, что ни одна свадьба в округе без него не обходилась. Как-то справляли чью-то свадьбу в Межградном. Дело было зимой, тьма — хоть глаз выколи, а Шимонов отец возвращался домой до рассвета. Тогда обычно сворачивали у Тупого бугра, а там через поле напрямки к Бычьей яме. Тем путем пошел и Шимонов отец. А в ту пору в округе еще не перевелись волки. Зимой голод гнал их к жилью. Чтобы уберечь скот, люди устраивали всякие ловушки. Чаще всего выкапывали на задворках глубокие ямы и прикрывали их створками, которые крепились шестом посередке. Ступишь, не ведая, на край створки, она перевесится — и ты уже в яме. Ваш дедушка с верхнего конца, как волки сожрали у него яловицу, выкопал на краю сада такую вот яму. В эту яму и упал отец нашего разлюбезного барабанщика Шимона Яворки, когда в подпитии возвращался со свадьбы. Он сразу пришел в себя, отрезвел, а тут вдруг на него в яме кто-то «р-р-р, р-р-р!» Пораскинул он тут умом — как делу помочь, ведь он лежал в одной яме с волком…
— А что же он сделал? — шепотом спрашиваю я у Вероны, сердце мое колотится у самого горла.
— Что сделал? Нужда заставит — уму-разуму сразу наставит. Волк ему «р-р-р!..», а он на басе «д-р-р!..». Так до утра и наигрывали. Забрезжило утро, люди проснулись, услыхали эту музыку. Шимонова отца вытащили, а волка убили.
Я и слова не могу вымолвить, до того страшной кажется вся эта история. Она прогоняет всякие думы о Бетке и Милане. Только бы не стемнело, только бы не впотьмах мне добираться от Вероны домой.
— Если бы я повстречалась с волком,
