глубже и глубже погружаются в снег. Мы их даже не видим — рассвет только забрезжил где-то далеко за горами. Только на ощупь мы находим их и бросаем назад в корзину. Руки у нас красные, будто вареные раки. Мы снова поднимаем тяжелую корзину и волочем по глубокому снегу к нашей школе.
Школа стоит за корчмой посреди большого сада, в стороне от соседних домов. На снегу чернеет ее широкое деревянное здание. Тут же у калитки стоят за оградой дровяные сараи, но теперь в них ни единого колышка. За ними у ограды дикий смородинник. А на меже, что отделяет сад от школьного двора, торчат несколько одичавших яблонь. Сейчас под толстым слоем снега ветки их клонятся до самой земли.
Умучившись, ставим мы наконец корзину у дверей школы.
Людка достает из кармана фартука ключ, но всунуть его в замочную скважину и отворить не решается. Нас страшит темнота. В пору нашего детства люди темноту всегда связывали в своих представлениях с привидениями. А что нам взрослые говорили, в то мы и верили. Мне приходят на ум еще и волки, о которых недавно рассказывала тетка Верона. Я тороплю сестру, чтобы побыстрей отворяла. Прижавшись друг к другу, в темноте тащим мы по полу корзину к печи. У нас даже сердечки стучат — мы спешим развести огонь, чтобы стало светлее.
Людка кочергой просеивает сквозь решетку пепел, а я держу наготове охапку хвороста. Сухие еловые ветки мгновенно вспыхивают, и мы, улыбаясь друг дружке, хватаемся за руки.
Но ждать еще долго — печь должна как следует прогореть, пока станет тепло. Мы садимся за парту и так, рядышком, глядим на язычки пламени, мерцающие за резными створками. Печное тепло приятно овевает нас. Окоченевших, невыспавшихся, нас клонит в дрему. Мы обе крепко засыпаем на парте.
Мне снится, что наш отец вернулся из России и привез мне красные бусы, какие обещались нам купить после войны мама и тетка Порубячиха.
Я радуюсь желанному гостинцу, и вдруг возле меня удар линейкой по парте. Я вскакиваю. Передо мной стоит учительница, вокруг сидят ученики. Людка спит, умученная еще и вчерашней расчисткой снега. Печь погасла, меня колотит дрожь.
— Как же я буду заниматься в таком леднике? — слышу я крик и свист линейки.
Детям приходится трясти Людку, она никак не может проснуться. Открыв наконец глаза, она недоуменно озирается вокруг.
Учительница велит нам сложить пальцы в щепоть. Линейку она дает одному из учеников — Мишо Кубачке, чтобы он наказал нас, потому как он самый отъявленный драчун в школе. Летом он разоряет птичьи гнезда и устраивает набеги на чужие сады. Повсюду в деревне видны следы его преступлений. Но Мишо Кубачка не хочет брать в руки орудие расправы. Он сжимает кулаки и упорно глядит в землю. Кто знает, о чем он думает про себя?
— Протяни ладони! — приказывает ему гневно учительница.
Мишо протягивает обе руки. На них сыплется удар за ударом, но он ни звука. Надув губы, возвращается на место.
По пальцам, сложенным в щепоть, стегает нас сама учительница, взволнованная до крайности. Она приказывает нам снова растопить печь.
Я иду к печи и ощупываю шею. На мне нет тех красных бусинок, что так ласково надел мне на шею отец. Это всего лишь отрадный сон. Мы торопимся разжечь печь, а то, пожалуй, еще будет хуже. И так концы пальцев у нас вспухли и посинели.
Учительница не может успокоиться. Она мечется взад-вперед по классу, сердится. Но ведь мы уже осознали свою вину: да, мы не уследили за печью и она погасла. Но вот уже снова разгорается пламя, и мы хотим вернуться на место.
— Нет, — решает учительница, — будете на коленях стоять у доски.
Мы с Людкой опускаемся на выстуженный пол. Колени зябнут от невыносимого холода. Рядом с нами оказывается и Мишо Кубачка. Мне даже стыдно стоять на коленях рядом с таким скверным мальчишкой. А в наказание еще и глаз от пола нельзя оторвать. Но Мишо Кубачка и не думает смотреть в землю. Он улыбается, держа голову как раз на уровне классной доски. И даже толкает меня локтем, написав на доске: «Давай встанем».
Ребята тут же разнесли по деревне, что приключилось в школе. Мама и побранила нас и пожалела.
А старая Верона рассудила об этом по-своему. Опираясь на палку, доковыляла она с Груника к нам. В фартуке принесла старинное кружево — еще в служанках носила его на чепце. Ей очень хотелось развеять наши печали.
— И не вздумай ругать их, — наказывала она маме, — дети есть дети. И для них время лихое. Скоро станет полегче, — продолжала она, глядя умными глазами перед собой. — Война вот-вот кончится, и кто знает, для кого хорошо, а для кого и плохо. Да она и господам уж надоела. Как приду с почтой в замок, спрашивают о наших деревенских, будто кого опасаются. Должно быть, чувствуют что-то недоброе — ведь они ни с того ни с сего не пугаются. Понимают небось, что люди уже по горло сыты войной. Провались она с ее винтовками, пушками и гранатами… И пожалуй, с ее господами. — Верона постучала по лбу пальцем. — Я-то знаю, у кого что в голове. Не глухая я, не слепая: когда разношу почту, все вижу. Верона ведает, кто как обедает. Хватит и словечка — красного петуха не только в замок подпустят. Ни писарю, ни старосте не снести головы. Да разве угадаешь, кого в этот кипящий котел зачерпнет поварешка!
Правду сказала тетка Верона: народ сыт был по горло войной. Точно упырь, она высасывала из миллионов людей последние силы и взваливала на них бессмысленные повинности. Мы были среди этих людей и разделяли их участь. Мы никогда не знали, чем встретит нас утро и с чем отойдем мы ко сну. В памяти моей живо остался один из таких вечеров.
Это случилось как раз после ухода тетки Вероны. В тот час на деревню опускалась тьма, точно с вышины слетала черная птица. Она прикрыла собой домишки, и ночной сторож возвестил десять часов вечера.
Мама уже давно уложила нас спать, но сон не шел к нам. Мы глядели, как
