Мы все порешили — хватит: сады не для озорства посажены. Тем более, что яблоки во всех садах одинаковые — дед Улан разводил.
* * *
Любка от нас откачнулась. Станет в сторонке, смотрит, как танцуют под гармонь взрослые девчата и парни. Нас будто и нет в деревне.
Я всё это рассказал, чтобы обрисовать наших ребят. Теперь начинаю про Алфреда.
Приехал он к нам летом. Оказался нашей колхозницы родной внук. Удивительно…
В тот день, когда мы с ним познакомились, нас искусали на речке береговые осы. Стёпку — в губы и в глаз. У Гурьки оба уха отвисли, как отмороженные, и щека надулась. Меня хуже всех — в язык. Они свои волдыри землёй потёрли. От земли боль утихает. А язык землёй не потрёшь.
Возле деревни нас нагнал трактор «Беларусь». За рулём сидел Гурькин дядя.
— Что это вас скривило? — спросил он, сдерживая смех.
— Осы, что, — ответил Гурька.
— Хотите, солидолом намажу? — предложил Гурькин дядя.
И тут за нашими спинами кто-то сказал с усмешкой:
— Нужно диметилфтолатом мазаться, тогда не укусят.
Мы обернулись.
У канавы стояла Любка и с нею незнакомый мальчишка в голубой рубашке, в трусиках с ремешком.
— Ишь ты, — сказал Гурькин дядя. — Всё знаешь. — Он включил сцепление и попылил к деревне.
А незнакомый мальчишка смеётся:
— Шутник этот тракторист.
— Это не тракторист, а главный инженер, — сказал Гурька.
— Хорошо, — сказал мальчишка. — Я же с вами не спорю.
Стёпка смотрит на них и вдруг ни с того ни с сего берёт мальчишку за ворот.
— Слушай ты, Алфред. А если я тебе фотографию помну для знакомства?
Мальчишка покосился на Любку и сказал храбро:
— Не посмеешь. Я французский бокс знаю.
Он выставил перед собой кулаки и заскакал на цыпочках. Мы с Гурькой ничего не понимаем. Что происходит? Почему Стёпка на этого Алфреда жмёт?
— Потанцуй, потанцуй, Алфред. У меня время есть. Люблю танцы глядеть, — сказал Стёпка сквозь зубы. — Ну-ка, ещё какую-нибудь фигуру покажи.
Мальчишка перестал прыгать, но кулаками возле подбородка водит. Стёпка обошёл его кругом. Поинтересовался:
— Что, во французском по уху нельзя?
— Нельзя.
— Ну, так я по-русски… — Стёпка замахнулся.
И тут Любка стала между ними.
— Не смей бить человека, — сказала она. — Отрастил кулачищи.
Тут и Гурька в разговор вступил.
— Ха, — сказал он. — Ты, Любка, задаёшься очень. Не понимаю, почему тебе Стёпка по ушам не надаёт. Я бы на его месте не Алфреда, а тебя в первую очередь отхлестал.
— Руки коротки, — сказала Любка. Она повела плечом. — Дикари вы. Культуры у вас никакой. И у тебя, Гурька, хоть ты из Ленинграда.
Она кивнула Алфреду: мол, пойдём, нечего с ними связываться. А мы ещё долго стояли у поскотины, у загородки из жердей, которой деревню обносят, чтобы скотина ночью не вырвалась, не потравила посевы.
Стёпка шевелил бровью над распухшим глазом. Укушенный, он казался похожим на Чингисхана.
Гурька спросил:
— Чего ты на этого типа полез?
— Не знаю… Не понравилась мне его рожа…
Но, если правду сказать, Алфред был красивый. Я знаю, с лица не воду пить. И всё-таки хорошо быть красивым. Даже моя родная мать и та говорит мне иногда: «Ужас, на кого ты похож. Посмотри на себя в зеркало. Боже мой, наказание такое!..»
Зачем мне смотреть в зеркало? Пусть Любка на себя в зеркало любуется, она красивая. Я знаю — я похож на отца и горжусь. Мой отец был на фронте. Четыре раза ранен. Шесть орденов у него. А сейчас он председатель нашего колхоза. Хоть и некрасивый.
Под вечер мы снова увидели Любку и Алфреда. Они играли в футбол.
Любка стояла в старых разломанных воротах. Раньше в эти ворота въезжали телеги, потому что за ними была кузница. Теперь кузница новая, в другом месте, кирпичная. А здесь, вокруг закопчённого сруба с просевшей крышей, растёт крапива — лохматая, злая собачья трава. Говорят, если из крапивы сделать носки да надеть их на себя, можно вылечиться от ревматизма. Только никто такие носки не вяжет.
Мы, конечно, остановились, любопытства ради. Может, Алфред в футбол играть горазд.
Приготавливался он к удару, как мастер спорта. Положил на мяч камушек для прицела. Разбежался. Бац!.. Ловко, прямо под штангу. Он для этого ботинки надел.
Любка прыг, ноги врозь, и сидит на земле. А мячик далеко за её спиной, в крапиве:
Алфред смеётся:
— Пропустила, иди за мячом.
Любка полезла в крапиву. Посмотрели мы — у неё все ноги и руки в больших красных пупырях. Вся обожжённая.
Стёпка молчит. У Гурьки лицо тоскливое.
— Пошли, раз Любке нравится в крапиву лазать, пусть лазает.
Стёпка стоит, только зубы сильнее стиснул.
Я подошёл к Алфреду.
— Ты зачем над Любкой издеваешься? Нашёл себе партнёра играть в футбол. Она девчонка.
— Никто над нею не издевается, — ухмыльнулся Алфред. — И не футбол это вовсе, а новая игра «Сам виноват». Пропустил мяч — полезай в крапиву. Если она возьмёт, я в ворота стану. Мне в крапиву лезть придётся. Всё по-честному.
Алфред разбежался — бац!
Поймала Любка мячик. Прижала к груди и показывает нам язык, словно мы виноваты, что она крапивой ожглась.
Мы смотрим, что будет дальше.
Алфред в воротах растопырился. Любка поставила мяч, закусила косы зубами, разбежалась да как подденет мяч большим пальцем и тут же села.
Мяч просвистел у Алфреда над головой, заскочил в самую густую крапиву.
Стёпка с Гурькой заулыбались. Я тоже стою — рот до ушей.
— Полезай, Алфред. Сам такую дурацкую игру придумал.
Любка посмотрела на нас исподлобья и закричала вдруг:
— Чего вам-то?! Чего вы здесь стали? Уходите!
Она поднялась с земли и поскакала на одной ноге к Алфреду. Морщится, — видно, очень ушибла палец при ударе.
Алфред её остановил. Сказал:
— Не горячись, Люба, — и пошёл за мячом.
Идёт посвистывает, будто и не крапива его по ногам скребёт, а, к примеру, ландыш. Взял мяч, подбросил его. Поймал там же, в крапиве.
Мы ему смотрим на ноги — ни одного волдыря. А Любка смеётся. Шевелит ушибленным пальцем и смеётся:
— Ну что, выкусили? Ха-ха-ха…
Мы ушли.
Потом мы Алфреда одного встретили у канавы. Алфред сидел, мыл ноги. Проведёт носовым платком по ноге — сразу пена.
— У него они мылом намазанные, — догадался Гурька.
Стёпка сразу — к Алфреду. Спрашивает:
— Ты перед игрой намылил ноги?
— А как же, — смеётся Алфред. — Что я, дурак — об крапиву шпариться?
— А Любка дура?
— Конечно, дура… Хотя и от неё польза есть: без дураков скучно.
Стёпка промолчал, потом спросил спокойно, даже с любопытством:
— Скажи, Алфред, что ты кушаешь?
— Странный вопрос. Тебе зачем знать?
Стёпка усмехнулся.
— Мне интересно, чем такие паразиты, как ты, питаются.
Алфред вскочил, опять поднёс кулаки к подбородку, а сам мечет глазами направо, налево — смотрит, как удобнее убежать.
— Трое на одного?.. Посмейте только.
Стёпка оглядел его с ног до головы, поморщился.
У меня чесались кулаки, словно не Любка, а я сам доставал мяч из крапивы. И почему я тогда не вступил с Алфредом в драку? Вы думаете, я его французского бокса испугался? Нет.
* * *
На следующий день я их опять вместе увидел. Я просто так ходил, прогуливался. Подошёл к Любкиному дому и увидел. Через дорогу от них малина росла. Кусты молодые, ягод на них ещё нет, зато высокие, скрывают с головой.
Любка рубила хряпу для поросят. Хряпа — это зелёные капустные листья. Рубят их сечкой в деревянном корыте. Потом намешают туда отрубей, хлебных корок, остатки каши, зальют тёплой водицей — и готова поросячья еда.
Сечка в Любкиных руках — как игла в швейной машинке, не уследишь. Строчит вверх, вниз. Идёт из одного края корыта к другому. Любка ловкая.
Алфред стоит рядом, наблюдает. Потом вытер руки.
— Давай я.
— Испачкаешься, — ответила Любка. — Чего уж тебе нашим делом мараться.
— Наплевать, если испачкаюсь. Я сейчас тебе покажу, как нужно рубить.
Любка протянула ему сечку.
— На, — говорит, — Шурик, руби.
Оказывается, Алфреда Шуриком зовут. Ишь ты, думаю, Шурик. Ишь ты, думаю, какая Любка стала вежливая. Раньше она всё лето босиком бегала, как все. Пятки чёрные, с трещинами. Только в косах у неё всегда были яркие ленты. А сейчас на ней туфли с пуговками. Правда, ленты в волосах те же. Не придумали ещё лент ярче Любкиных.
Алфред подошёл к корыту, поднял ногу на край, чтоб оно не колыхалось. Размахнулся тяпкой — бац! Тяпка воткнулась в деревянное дно — ни туда ни сюда.
— Ты не так сильно, — подсказала Любка. — Давай я покажу, как надо. Ты силу не применяй.
— Это пробный удар, — проворчал Алфред.
