– Я еще слишком мал, – задумчиво промолвил он, – чтобы жить в таком большом замке и иметь так много больших комнат… Вы не находите?
– О, полноте! – возразила Даусон. – Вы немножко странно себя чувствуете сначала, вот и все; но скоро это пройдет, и вам здесь понравится. Это ведь такое замечательное место!
– Разумеется, – с легким вздохом согласился Фаунтлерой, – но мне нравилось бы здесь гораздо больше, если бы со мной была Милочка. Утром я всегда завтракал вместе с нею, клал ей в чай сахар, наливал сливки и передавал поджаренный хлеб. Конечно, все это очень приятно!
– Ну, еще бы! – весело отвечала Даусон. – Но вы ведь можете видеть ее каждый день. Подумайте только, сколько нового и интересного вы ей расскажете. Только сначала немного погуляйте, посмотрите на собак, пойдите в конюшню поглядеть на лошадей. Одна из них, я уверена, вам особенно понравится.
– В самом деле? – вскричал Фаунтлерой. – Я ужасно люблю лошадей. Я очень любил Джима. Это лошадь, она возила повозку с товарами мистера Гоббса. Это была прекрасная лошадь, когда не лягалась.
– Ну, – сказала Даусон, – подождите только, что вы найдете здесь в конюшне! Но, Боже мой, вы еще не заглянули в соседнюю комнату!
– А что там такое? – спросил Фаунтлерой.
– Сначала кончайте ваш завтрак и тогда увидите.
Естественно, это его очень заинтересовало, и он усердно принялся за еду. Ему казалось, что в соседней комнате скрывалось нечто очень интересное: у Даусон был такой значительный и таинственный вид.
– Ну, готово, – сказал он через несколько минут, спрыгивая со стула, – я сыт! Можно мне пойти посмотреть?
Даусон кивнула головой и повела его за собою с еще более таинственным и торжественным видом. Он был в высшей степени заинтересован. Когда она открыла дверь соседней комнаты, он остановился на пороге и с восхищением стал осматривать ее, заложив руки в карманы и раскрасневшись. Он раскраснелся потому, что был в высшей степени удивлен и возбужден. Впрочем, подобное зрелище способно было поразить какого угодно мальчика.
Комната была так же велика, как и все другие, но обставлена иначе. Мебель не такая тяжелая и старинная, занавеси, ковры и обои гораздо светлее, на полках рядами стояли книги, а столы были завалены теми прекрасными и замысловатыми игрушками, которыми он так часто любовался в окнах нью-йоркских магазинов.
– Это похоже на детскую комнату, – сказал он, наконец, затаив дыхание. – Чьи же эти игрушки?
– Конечно, ваши, – ответила Даусон. – Подойдите и рассмотрите хорошенько.
– Мои игрушки?! – воскликнул он. – Мои! Но кто же мне их подарил? – И он бросился вперед с радостным криком. Он с трудом верил своему счастью. – Это дедушка! – вскричал он с глазами, сияющими как звезды. – Я угадал, это дедушка!
– Да, это подарок милорда, – подтвердила Даусон. – И если вы будете послушным мальчиком, то он даст вам все, что вы пожелаете.
Это было совершенно необычайное утро. Предстояло рассмотреть столько вещей, произвести столько опытов! Каждое новое открытие поглощало его настолько, что он с трудом переходил к следующему. И было так странно сознавать, что все это приготовлено для него одного; что еще до того, как он покинул Нью-Йорк, из Лондона приехали сюда люди, чтобы приготовить для него ту комнату, и привезли с собой книги и игрушки.
– Случалось ли вам встречать кого-нибудь, – спросил он Даусон, – у кого был бы такой добрый дедушка?
На мгновение лицо Даусон приняло неуверенное выражение. Она не была слишком высокого мнения о его сиятельстве. Она провела в этом доме лишь несколько дней, но уже достаточно наслышалась в людской нелестных отзывов о характере старого аристократа.
«Это уж мое несчастье, что из всех жестоких, диких, с дурным характером стариков мне пришлось попасть к худшему, – говорил высокий лакей. – Он самый вспыльчивый и капризный, второго такого не сыскать».
Тот же самый лакей, которого звали Томас, передал своим товарищам некоторые из замечаний графа, обращенных к мистеру Хевишэму, когда они вдвоем обсуждали приготовления к приезду мальчика.
«Предоставьте ему свободу и наполните его комнаты игрушками, – говорил милорд. – Развлекайте его хорошенько, и он очень быстро забудет свою мать. Обращайте его внимание на разные новые предметы, и у нас не будет неприятностей с ним. Таков уж детский характер».
Может быть, имея в виду именно эту цель, граф был несколько разочарован, найдя характер своего внука не вполне обычным для мальчика его лет. Старик дурно провел ночь и все утро оставался в своей комнате, однако около полудня, после завтрака, он послал за внуком.
Фаунтлерой тотчас же явился на зов. В несколько прыжков он спустился по широкой лестнице; граф слышал, как он пробежал залу и появился на пороге с горящими щеками и блестящими глазами.
– Я ждал, когда вы за мной пошлете, – сказал он. – Я уже давно готов. Как я вам благодарен за все эти игрушки! Так благодарен! Я играл ими все утро.
– А, – протянул граф, – так они тебе нравятся?
– Еще бы! – воскликнул Фаунтлерой, и лицо его вспыхнуло еще больше. – Я даже не могу объяснить, как сильно они мне нравятся. Одна игра совершенно как бейсбол, только вы играете на столе, белыми и черными шариками, а счет ведете жетонами. Я пробовал научить Даусон, но она не могла сразу как следует понять – она ведь женщина и никогда не играла в бейсбол, а кроме того, я, кажется, недостаточно хорошо ей объяснил. Но вы, наверно, знаете эту игру?
– Пожалуй, нет, – ответил граф. – Это, вероятно, американская игра? Что-нибудь вроде крикета?
– Я никогда не видел крикета, – сказал Фаунтлерой, – но мистер Гоббс много раз водил меня смотреть бейсбол. Это замечательная игра. Она так увлекает. Позвольте мне принести и показать ее вам. Может быть, это вас займет и заставит забыть о вашей ноге. Сильно болит она у вас сегодня?
– Больше, чем обыкновенно, – был ответ.
– Тогда, пожалуй, вам не забыть, – с сомнением произнес мальчуган. – Вам, пожалуй, надоест слушать об игре. Как вы думаете, вам будет интересно или скучно?
– Пойди принеси игру, – ответил на это граф.
Конечно, это было совсем новым занятием – проводить время с ребенком, объясняющим правила игры, но уже самая новизна такого положения забавляла старика. Легкая усмешка блуждала по губам графа в ту минуту, когда Цедрик вернулся, неся ящик с игрой. Мальчик казался очень серьезным и озабоченным.
– Можно придвинуть этот маленький столик к вашему креслу? – спросил он.
– Позови Томаса. Он сделает это.
– О, я могу и сам. Он не тяжелый.
– Отлично, – сказал дед.
Улыбка стала еще заметнее на его лице, пока он следил за приготовлениями внука: тот был полностью поглощен ими. Он выдвинул маленький столик, поставил его рядом с креслом и, вынув игру из ящика, тщательно расставил ее.
– Это очень интересно, стоит только начать, – сказал Фаунтлерой. – Черные пусть будут ваши, а белые – мои. Здесь они стоят, смотрите; тут в конце поля – дом, и если пройти его – считается раз; а тут, – когда не попадают. Здесь первый лагерь, а тут второй и третий. А здесь – дом.
С величайшим оживлением стал он объяснять деду все особенности игры, учил его разным приемам, рассказал об одном замечательном случае, свидетелем которого он был вместе с мистером Гоббсом. Его крепкая изящная фигурка, его быстрые жесты, простодушное оживление и радость были удивительно прелестны. И когда наконец объяснения пришли к концу и игра началась, граф не переставал чувствовать себя заинтересованным. Его юный партнер был целиком поглощен игрой, отдаваясь ей всем своим существом; его звонкий веселый смех при удачном ходе, его восторг, когда шарик попадал на место, его искренняя радость, клонилось ли счастье на его сторону или на сторону противника, – все это оживляло игру и делало ее занимательной.
Если бы неделю назад кто-нибудь сказал графу Доринкорту, что он в одно прекрасное утро забудет свою подагру и дурное расположение духа и станет забавляться детской игрой белыми и черными деревянными шариками на разграфленной доске, имея партнером малолетнего мальчугана, он, конечно, очень рассердился бы. И, однако, он совершенно был увлечен ею, когда дверь открылась и Томас доложил о посетителе.
Это оказался священник местного прихода – пожилой человек, одетый в черное. Он был так поражен неожиданной сценой, что даже попятился назад, чуть не сбив с ног Томаса.
Одною из самых неприятных своих обязанностей священник считал необходимость бывать по делам в замке у своего знатного патрона. Последний действительно обыкновенно старался сделать эти визиты настолько неприятными, насколько это было в его силах. Он терпеть не мог разговоров о нуждах церкви и о благотворительности. Он приходил в бешенство, когда узнавал, что кто-либо из его фермеров позволял себе быть бедным, или заболеть, или вообще нуждаться в помощи. В те дни, когда подагра мучила его очень сильно, он заявлял, что не желает, чтобы его надували, и гневно запрещал рассказывать ему басни о бедствиях фермеров. Когда же ему становилось лучше и он бывал не в столь скверном настроении, ему случалось давать священнику немного денег, но он при этом не мог отказать себе в удовольствии наговорить пастору всевозможных грубостей и беспощадно изругать весь приход за беспомощность и глупость.
