— Ты приглашение-то получил?
— Нет… — И аппетит сразу пропал, и вся радость угасла. — Какое приглашение?
— Посылали тебе — совет дружины, ребята… — Андрей Григорьич зорко глянул на Ивана и добавил: — Да ты не расстраивайся, у нас тут зимой неполадки с почтой были… — И, видя, что Иван совсем потускнел, совсем-совсем, и глаза потухли, Андрей Григорьич добавил: — Карнавал нынче неудачный получился, костюмов мало, поленились ребята, некому было первый приз давать…
Глубоко задумался Иван, так глубоко, что Андрей Григорьич подумал: «Слава богу, промолчал хоть про второе-то письмо». Второе посылали перед весенними каникулами, звали Ивана в Ульяновск. Его класс ездил. Прежний.
А Иван задумывался все глубже: он искал среди декабрьских дней тот, когда мать его обманула, прятала письмо, скрыла, — а в том, что письмо дошло до Ступина, он был совершенно уверен. Не то чтоб не верил он Андрею Григорьичу насчет неполадок на почте — просто убежден был: его письмо дошло.
И еще — он был уверен, что именно мать спрятала от него письмо. Она, никто другой. Отцу и в голову не пришло бы. Бабушке — тем более.
Зачем она так? Почему? Ну, съездил бы. Вернулся бы, конечно.
Она не хотела.
В который раз с незаживающей горечью Иван обнаруживал во взрослых эту способность: полностью подчинять себе, не спрашивая, не замечая, не видя, не желая видеть, отказываясь понимать…
И когда он снова поднял глаза на Андрея Григорьича, то прочитал во взгляде директора неловко запрятанную тревогу и усмехнулся про себя: «Эх, почта подвела…»
Андрей Григорьич встрепенулся, точно муху с лица согнал.
— Ваня, а стихи писал там?
— Нет.
— Чего так?
— Не хотелось.
— «Но мы идем дорогою отцов, они нас обо всем когда-то спросят!» — Андрей Григорьич прочел стихи торжественно, а глаза его улыбались, и автор единственного стихотворения увидел в этих глазах снисходительную его оценку.
«Плохие стихи, — подумал он внезапно, — как я раньше не понимал».
Почему-то от этой безжалостной оценки Ивану стало легче. Странно, именно от нее.
Зазвонил телефон. Тоненький голосок на том конце провода звучал с обидой: «Папка, домой скоро?» (Машута, дочка Андрея Григорьича, семь лет.) «Скоро, скоро… А ты спать ложись, не жди. Что делаю? (Подмигнул Ивану.) Доклад пишу. Да. Мишка спит? Маму? Нет, не надо. Ну, спокойной ночи…»
Положил трубку и тут же снова поднял.
— Чуть не забыл про молочную машину… Алё! Это кто?.. А, добрый вечер. Лобов говорит. Просьба у меня: пускай молочная машина завтра к школе подойдет, надо одного человека подбросить в Ступино. Кого? Моторихина. Нет, нет, младшего. Ну, спасибо.
Разливая чай, кивнул:
— В восемь. Не промахнись.
— Ой, поздно! — схватился Иван.
— Хочешь, записку дам в школу?
— Нет, не надо…
«Только бы не спросил, как учусь. Только бы не спросил…»
Иван увел разговор от опасной точки — стал рассказывать минувший день: Дорогое, волчата, Коля-депутат…
Андрей Григорьич слушал внимательно, локти плотно упер в стол, ладони корзиночкой сцепил и положил в корзиночку подбородок. Услышав про волчат, Андрей Григорьич встрепенулся: «Неужто? Да разве можно так?..»
Иван подтвердил: да, мол, точно, хотят сделать панораму…
— Это нечестно, — твердо сказал Андрей Григорьич, — нечестно, понимаешь? Другое дело — взять взрослого волка в облаве, в бою, в погоне… А так — нечестно. — И вдруг — без всякого перехода — спросил: — Как учишься?
Сказать «хорошо»? Было такое желание. Иван заранее решил соврать, если Андрей Григорьич спросит. Но в эту минуту с неожиданной для самого себя злостью сказал:
— Не хочу я там учиться. Не буду. Мы в город скоро переедем. Отец уже в городе.
Андрей Григорьич приподнял брови: «Вот как?..» Стал рисовать на своем докладе квадратики, треугольники, соединяя их линиями, пока не получилась запутанная картинка. Потянулся, бросил карандаш.
— В город… Это хорошо. Я пять лет прожил в городе… — Помолчал, поулыбался своим мыслям. — Бывало, посылочку с картошкой подбросят из деревни — в общежитии пир горой! Картофельный дух — на весь коридор!
Андрей Григорьич выдвинул средний ящик стола, долго рылся там, искал чего-то, все бумаги переворошил и наконец: «Слава богу, нашел! Думал, потерялась…» — сунул Ивану старенькую фотографию. На фотографии — в шинельке с мятыми плечами, в кепочке с закрученным козырьком — был… неужели он? Едва ли. Однако… Иван поднял глаза — Андрей Григорьич кивнул, улыбаясь, — значит, он.
Да, теперь Иван видел — это Андрей Григорьич.
Э, а на кого он тут похож? На кого-то сильно похож… На кого же?
Хорош был… Щеки пришиты одна к другой, нос торчит, будто семафор, шея худая, длинная, обмотана шарфом раз пять… Глаза — неулыбчивые…
На отца своего похож, вот на кого! На старика Лобова. На того, что конюхом служил когда-то у фуражира…
Старик Лобов… Это он по утрам или с обеда медленно шаркает из дому на самое людное место, к промтоварке, и там, у крыльца, сидит на сосновом пеньке, опершись о суковатую палку, отвечая мелкими-мелкими кивками на бесконечные приветствия сельчан. Сидит долго, покуда не появится сноха, черноглазая Елена Сергеевна, счетовод. Она уводит старика домой, по дороге выговаривая ему тихо и коротко. А на следующий день он снова сидит на своем любимом пеньке, как будто напоследок досыта хочет наглядеться на общую жизнь…
Долго Иван не мог оторваться от фотокарточки. Дивно все-таки: паренек на старика похож…
Иван опять посмотрел на директора. Тот словно ждал его взгляда.
— Это после болезни. Я на втором курсе был — упал, понимаешь, в бане головой на каменный пол. Ну, обморок. Врач приехал, поглядел: «Типичное недоедание». Теперь хорошо в городе, всего вволю. Театры, кино… Я рад за тебя.
Что? Рад? Это как же так? Почему рад?..
— Послушай, Ваня, ты мне вот что скажи… Уедешь в город, ладно. А письма в Ступино будешь кому писать?
— В Ступино?..
Иван растерялся. «Намекает, что сюда не писал. И правильно. Мог бы написать».
Чувство неожиданной вины было тем сильнее, что к нему прибавлялась досада на себя: «Не догадался, афоня! Они вон приглашение выслали, да и Танька Лапина, хоть и не сама на письмо решилась, тоже в счет…»
— Ну, так что ж, — спросил Андрей Григорьич, — никому, значит? — И прищурился — как прицелился.
— Бабушке напишу, — сказал Иван и опустил глаза. Не бабушка — Галя была перед ним — держит за руку, не отпускает, а он рвется от нее, выдергивает руку… И вот удивительно: воспоминание об этом было приятно и волнующе, тешило и тревожило.
— А больше никому? — Андрей Григорьич по-прежнему держал Ивана под прицелом.
Иван помотал головой. С чего бы это — писать ей. И так хороша будет.
— И то слава богу, — сказал Андрей Григорьич, — а то я боялся — «никому!» скажешь. Хорошая бабушка у тебя?
— Хорошая, — кивнул Иван, — партизанам помогала.
— Ну! — воскликнул Андрей Григорьич. — Расскажи. — И откинулся на стуле, готовясь слушать.
Как он слушал! Глаз не сводил с Ивана, пока тот не замолчал. Потом погладил ладонью стекло на столе, тронул бумаги, решительно отодвинул их и сказал:
— Счастливый ты. — И, увидев, что Иван не понимает его, добавил: — Бабушка у тебя. И вообще… Сколько еще узнаешь всего! Всюду люди! Счастливый. А я вот… бабушку свою не расспросил в срок… Прособирался…
— А там один партизан был, Федоров Никифор. Ох, смелый! — разохотился было Иван…
Бесшумно, будто тень, возник дядя Гурий. Серая щетина на его помятом, сонном лице торчала во все стороны. Он прохрипел:
— Активисты… Спать пора.
* * *
После ухода Андрея Григорьича Иван внезапно почувствовал, как сильно устал. Сел на диванчик, скинул сапоги и, не раздеваясь, прилег. Прилег и тут же провалился в глубокий сон.
Снилась Ивану музыка. Грозная. Больно резала по ушам, и непонятно было — где, кто играл?.. Среди музыки вроде как автоматы трещали или пушки ухали.
Сон был странный — без видений. То есть, может, они и были, но их Иван не запомнил. Музыка играла то громче, то тише, а потом загремела так резко, что Иван проснулся. Секунду соображал: где он? И когда сообразил — услышал за стеной радио. Репродуктор в коридоре был старый, музыка вырывалась из него с трудом и дребезжала так, словно пустые бидоны везли по булыжникам.
Иван встал, открыл дверь в канцелярию. На голом секретарском столе, с головой укрывшись ватником, мирно посвистывал дядя Гурий.
Иван вышел в коридор, выключил радио. Музыка замолчала нехотя, музыкальный след медленно растворился в пустой школе.
Когда Иван шел обратно в кабинет, дядя Гурий сидел на столе и ожесточенно, скрипуче чесал щетину на щеке. Вид у него был мрачный, на Ивана он глянул исподлобья, осуждающе, потом слез со стола, накинул на плечи ватник и, бормоча что-то, пошел в коридор. Иван услышал, как открылась входная дверь и сразу захлопнулась: дядя Гурий пошел в обход…
