— Как-нибудь, — было сказано, — приткнетесь по углам. Пойдем быстро. Узлах на восемнадцати. Так что долго мучаться не придется. А тебе, юнга, предстоит бачковать сразу на два стола.
За своих я не боялся, а вот заокеанские гости.
— Боюсь, — признался. — Вдруг не угожу американцам?
Курядов на это лишь отмахнулся:
— Да брось ты! Это же не англичане. С американцами просто. Что ни дашь — все слопают и еще просят. Они такие.
Матросы убрались из кубрика, предварительно застелив свои койки свежим бельем. Я залил лагун кипяченой водой. Баталер выдал мне большую бутыль с клюквенным экстрактом. «Это вашей палубе… на месяц!» — предупредил он меня. Рядом с бутылкой я положил ложечку. Одной чайной ложки на большую кружку вполне достаточно, чтобы человек «окривел». Все в порядке.
Позвонил я в каюту штурмана:
— Товарищ старший лейтенант, я все сделал, что еще делать? Может, уйти?
— Дождись их, — ответил штурман. — Все-таки они наши гости, а ты будь вежливым хозяином.
— А чего говорить им? По-английски я ни в зуб ногой!
— Как-нибудь столкуешься. Да они к тебе и не полезут с разговорами. Больно ты им нужен со своими речами…
Слышу, что наверху началась возня с тросами и кранцами. Нас качнуло, что-то громко затрещало — это неудачно подвалил к нам тральщик, ломая привальный брус нашего эсминца. С палубы — голоса и шум: ну, значит, идут! Я посмотрел на себя в зеркало: вполне представительный мужчина. Одернул на себе робу.
Сначала через люк долго сыпались чемоданы и узлы, банджо и балалайки. Американцев еще не видать, а по трапу кубарем катится их пестрая хурда. Вот и они! Все молодежь, лет по двадцать пять, не больше. Парни здоровые, как на подбор, с одинаковым румянцем. Не знаю отчего, но все тридцать были в чудесном настроении. Может, потому что домой возвращались? Двигались они так быстро, что кубрик стал тесным от их толкотни и гвалта. Первым делом кинулись к иллюминаторам и спешно раздраили их. В кубрике сразу — хоть волков морозь!
Несмотря на зимнее время, американцы были в белых тропических бескозырках, на ногах — полуботинки и фильдекосовые носки с резинками. Когда сядет на рундук, брюки короткие задерутся, и видны голые волосатые ноги с крепкими мышцами. Холода они, как видно, не боялись, и я их стал за это уважать. Они дружно покидали свои длинные бушлаты куда попало и все оказались при наших значках. У кого на груди — «Ворошиловский стрелок», у кого — «Готов к труду и обороне». На какого-то юнгу они не обратили внимания, смотрели сквозь меня, словно через пустую бутылку.
Вдруг раздался звонок телефона, один из американцев что-то сказал. Что — я не понял, но прозвучало это так:
— Уай, уай, уай, уай.
Пока я говорил по телефону, все тридцать стойко молчали, и я отметил их деликатность. Молодцы — не мешали… Звонил мне из салона помощник командира капитан-лейтенант Григорьев.
— Слушай, юнга, они уже там? — спросил он.
— Здесь, — говорю. — Уже закурили. Им можно курить?
— Пускай дымят, все-таки гости… Ты — вот что! — наказал мне помощник. — По опыту жизни знаю, что американцы не терпят ничего закрытого. Ни банок, ни бутылок, ни люков, ни иллюминаторов! От этого, наверно, немцы так красиво их топят. Но мы-то в утопленники пока не торопимся…
— Товарищ капитан-лейтенант, — доложил я, — тут уже все иллюминаторы нарастопырку. Что мне делать? Лаяться с гостями? Или пускай живут, как хотят?
— Как дадим ход, сразу задрай. И — проследи… Ясно?
— Есть!
Трубкой — щелк. Разговор окончен. Все тридцать американцев сразу дружно заговорили. Один из унтеров, видать, старший в команде, стал напротив меня и что-то долго заливал мне по-английски. Хлопнул меня по лбу, потом себя хлопнул и показал на свои часы. Я, конечно, ни бельмеса не понял, но зато ответил ему правильно:
— Олл райт! — говорю. — О'кэй! — говорю…
Он сразу успокоился и опять включился в общий разговор тридцати. Слышу, как, царапая камни на грунте, под нами с грохотом поползли якоря. Ага, уже выбирают! Стал я задраивать иллюминаторы, обходя весь кубрик по часовой стрелке. Оглянулся — за мной, тоже по часовой стрелке, идут американцы и тут же раскручивают иллюминаторы обратно. Ни злости, ни волнения. Видят же, что я закрываю, — однако спокойно раскручивают. И при этом продолжают болтать с приятелями. Тогда я запустил вентиляцию в палубу и, отроду не зная английского языка, закричал по-английски:
— Камарад, иллюминатор — ноу, а вентилятор — иес!
Поняли. И не обиделись. Эсминец потянулся из Иоканьги…
Американцы стали меня замечать, когда я приволок им с камбуза первый обед. Тут до них дошло, что я не для мебели, а важная персона на корабле. Стали они меня похлопывать по плечам. По тону их голосов я понял, что они меня одобряют. Стоило мне просунуть в лаз медный бачок с супом, как союзники издавали некий вопль, почти непередаваемый. Что-то вроде:
— Ай-йо-йо! Е-е-е… Во!
Смотреть, как они едят, сущее наслаждение. Сразу просят нести второе. Смешивают его с супом. Ковыряются в компоте. Выловят грушу, сливу. Рассмотрят все это, не прекращая бурно дискутировать. Потом ахнут компот туда же, где суп и второе. Все это размешают и едят так, что за ушами пищит. Белый хлеб лучше не неси — есть не станут. Зато с жадностью кидаются на наш черный. Я таскал им черный хлеб подносами — все смолотили! Ни крошки не осталось.
После обеда, вижу, один встает из-за стола. С кружкой в руке направляется к лагуну. Взял он бутылку с экстрактом. Встряхнул и посмотрел ее на свет. Даже не понюхал — что тут, и сразу набулькал себе полкружки. Тут я его за руку схватил:
— Что ты делаешь? — говорю. — Мне ведь этого барахла не жалко, пойми ты. Но ведь ты до самой Америки косой будешь…
Кажется, он понял только одно слово «Америка». Добавил в кружку воды и тяпнул. Я думал — тут ему и конец! Ничуть не бывало. Даже не скривился. Взял зубную щетку и пошел в гальюн чистить зубы. За ним подходит второй. Тоже набухал себе полкружки экстракту. С разговорами даже водой не разбавил. Хватил до дна! И тоже потопал зубы чистить. Так прошли все тридцать. От бутылки, выданной нашим двум боевым частям на целый месяц, ни капельки не осталось.
Кто их знает! Может, им и вкусно?
Пока дошли до Мурманска, я с ног сбился. Только своих ребят покормишь, посуду ополоснешь, как надо бежать на камбуз — кормить американцев. Измучился я с ними! Но Курядов оказался прав: американцев вполне устраивала та грубая экзотика, которую мы им давали. И сошли они на берег в Мурманске в таком же чудесном настроении, в каком мы их приняли в Иоканьге… После унтеров в кубрике осталась большая куча красочных журналов, где было множество фотографий — Гитлера с овчаркой, Геринга с жезлом, Гиммлера с курочкой, Геббельса с семьей — все то, что в нашей печати давалось только в карикатурах. Долго еще после американцев мы из самых неожиданных мест выуживали то одинокий ботинок, то яркий носок, то пачку сигарет. Растеряхи!
Потом в наш кубрик спустился капитан второго ранга — «смерш»:
— Говорят, у вас журналы с картинками. Дадите почитать?
Мы ему отдали журналы, и он их, понятное дело, не вернул. В каюте кавторанга их тоже не было. Я так думаю, что в утиль их не бегали сдавать. «Смерш» потом спросил меня:
— По-русски кто-нибудь говорил?
— Я только по-русски и говорил. А они по-своему.
— Дарили они тебе чего-либо?
— Давали. Шоколад. Сигареты. Я не взял.
— Мог бы и взять. Греха не было бы. Даром ты, что ли, с бачком таскался? Рядовые американцы — народ щедрый, и к русским людям они хорошо относятся…
За время войны мне не раз пришлось жить бок о бок с американцами, англичанами и норвежцами. Из этого общения я сделал для себя вывод: самые невозмутимые — норвежцы, самые покладистые — американцы, самые нетерпимые — англичане. Уважаю англичан как стойкую энергичную нацию, но жить с ними я бы не хотел! У меня есть свои причины именно так думать об англичанах. Больше всех мне нравились норвежцы, спокойно идущие на смерть и на свадьбу. От них я усвоил для себя прекрасную привычку к холоду. Вот уже тридцать лет я в любой трескучий мороз не ношу перчаток.
