понимаю, вам самим небось не хватает, где ж еще для меня взять. Только для вас я и задаром… Позвали бы меня в любое время Я и в нетопленной горнице высплюсь, а днем все равно в городе. А тут дети мал мала меньше, им тепло требуется. Я уж думал об этом: дров-то ни у вас, ни у кого нету. Так я, значит, хозяйка… — И он, доверительно наклоняясь к маме, хочет ей что-то сказать. Но, перехватив строгий взгляд тетки Гелены, осекается и тянет маму за рукав: — Пойдемте пилить, хозяйка.
А как вышли, Матько снова тянет маму за жакетку. Они идут рядышком по узкому пристенью, и ему нет надобности кричать.
— Так вот, хозяйка, дров нету, а тут, не так уж и далеко, можно сказать, на блюдечке готовенькое лежит. В два счета можно ночью это самое… А хотя бы и днем. — Осмелев, он дергает плечом. — Велика важность, что тут может случиться? — Он сам себя подбадривает. — И никто не заметит, ведь нынче на поле ни души. Чего там делать, ведь не пашут, не сеют. А это лакомый кусочек, будто для вас уготованный. Думаете, грех? — Он скривил губы. — Нам грех не страшен. Уж ежели он не страшен тому, кто так несправедливо мир поделил, нам-то чего бояться? Возьмем, да и дело с концом.
Они подходят к саду, где лежит Ондрушова колода, закатанная одним концом под навес, что стоит на четырех сваях у плетня. Колода только сверху запорошена снегом.
— Хозяйка, это я о той сломанной вербе на Ондрушовой поляне. Запросто притащим ее, и будет у нас полный порядок. Всю зиму вертится в голове эта мысль. У людей, думаю, дров нету, а тут гниет эдакое добро. А чего бы ему и не гнить — ведь Ондрушу верба ни к чему. У него других дров полным-полно. От нее только дым. Я сам небось такой дрянью топлю. Да в нужде и верба сгодится.
Мама слегка хлопает Матько по спине и подталкивает его к саду.
Матько, онемев, застывает на месте. Он вмиг узнает вербу с Ондрушовой полянки, к которой всю зиму приглядывался. Потом, придя в себя, он плутовато подмигивает маме и широко улыбается. Он очень доволен таким оборотом дела.
— Как же это вы ее, хозяйка?
— Да ночью…
— С детьми, что ли?
— Угу…
— Меня бы позвали. Малому-то хворать ни к чему.
— Да уж так получилось, — заключает мама, — теперь бы только побыстрей распилить. До вечера колоду распилим, наколем дровишек.
Всякий раз, подкладывая трясущимися руками дрова в печь, тетка вздыхала и приговаривала:
— Срам-то какой для всех нас. Ежели кто узнает, совестно будет по деревне пройти. Люди пальцами будут указывать.
А то она забывалась, стоя на коленях у раскрытых створок, и, видно, раздумывала над случившимся. Сполохи огня освещали лицо, пряди волос подрагивали надо лбом, овеянные дыханием пламени.
И время от времени тетка Гелена сама себя утешала:
— Да ведь никому и в голову не придет, что такая щуплая, как она, могла колоду уволочь.
Чуть погодя, успокоившись, она подсела к Юркиной постели, а мы расположились рядом.
До самого вечера все тельце братика горело огнем. Ни травы не помогали, ни мед. Его без конца переодевали в сухое, так он потел. Губы были сухие, как бы припухшие. Он даже глаз не поднял, и как положили его, так и лежал он, не двигаясь.
Мама ходила сама не своя. Ее мучила совесть. Чем хуже становилось Юрко, тем чаще она вспоминала прошлую ночь.
Тетка Гелена помалкивала и, только когда мама уж слишком всполошилась, сказала:
— Это плата за грех.
— Что ж, мне надо было сидеть и глядеть, как они коченеют? — защищалась мама. — Верба все равно сгнила бы у ручья без всякого толку.
— Ну и пусть бы сгнила, не твоя забота. Сейчас у тебя тепло, да вот ребенок горит бог весть от какой хвори. Вот уж помогла, так помогла!
— А-а… — Мама махнула рукой, ей уже было невмочь все это выслушивать. — Давай-ка лучше подумаем, что с мальчиком делать.
Советовались они тихо. Сколько же всяких волнений принесла болезнь Юрко в наш дом! А ночи мы боялись больше всего. Когда стемнело, стало совсем жутко. Редко-редко кто пройдет по дороге, а за окнами живой души не видать.
Вечером пришли тетка Порубячиха и дедушка с верхнего конца. И Данё Павков приоткрыл дверь и спросил, не стало ли мальчику лучше.
— Да нет вроде, — коротко ответила мама. — Проходите. Я вот думаю, не сделать ли ему холодный компресс. Вытянуло бы жар из него…
Но Порубячиха опередила его, не дала Данё и слова вымолвить. Она с возмущением накинулась на маму:
— Еще чего, холодный компресс, неразумная твоя голова! Застудишь его! Мыслимо ли такое — в мокроту разгоряченного ребенка пихать! Ведь этак его и в могилу сведешь.
Мама раздумывала, стиснув рукой лоб. По опыту знала — при болях в горле холодный компресс необыкновенно помогал. Но она очень боялась поступить опрометчиво. А вдруг это корь? В таком случае Порубячиха была бы права.
Дедушка с верхнего конца тоже подумал о холодных компрессах; но и он пока остерегался. Он знал толк в разных хворях, как и все в их семье. Правда, лучше всего он вправлял переломы. Городской лекарь отзывался о нем весьма уважительно. Но тут только ученый доктор мог бы сказать наверняка.
— Ладно, — согласилась наконец мама, — утром пошлем за доктором.
— Только не пори горячку, денег жалко, — предупредила ее Порубячиха. — У детей часто бывает: мечутся в жару, а через минуту все как рукой снимет.
Данё Павков разглядывал мальчика и горестно качал головой. Надо же, еще недавно отплясывал одземок, а тут чуть было богу душу не отдал. И он видел, что мальчика больше всего мучит жар. Губы у него слипались, а при выдохе разлипались, шумно пофукивая. Между ними появлялся пузырь вроде округлого стеклышка. Но долго он не держался, лопался, и мальчик при этом звуке даже приоткрывал глаза.
— Бедняжка, — пожалел его Данё.
У мамы рыдания стиснули горло.
