затылка на правое ухо, Ребрина взглянула на Ваську, поморщилась:
— Ну что там еще случилось?
— Я решил… Вот… Можно мне?.. — Он протянул ей свернутое в трубочку заявление.
— Это что еще за свиток? — Она брезгливо взяла двумя пальцами трубочку и стала вертеть ее. — А?
— А вы посмотрите…
Правая рука ее была занята портфелем, и она не могла раскрутить «свиток». Наконец догадалась — поставила портфель между ног на пол, растянула двумя руками Васькино прошение. Прочитала, и тонкие губы ее повело на сторону — скривила рот:
— Опять ты, Гурин, глупостями занимаешься!
— Какими глупостями? — вспыхнул Васька. — В комсомол хочу! — Глаза его широко раскрылись, он рванул заявление, скомкал, сунул в карман.
— Гурин, как ты себя ведешь?! — взвизгнула Ребрина. — Ты соображаешь, с кем разговариваешь?
— Я в райком пойду, — бросил ей Васька и повернулся уходить.
— Подожди!.. Гурин, подожди, кому сказала? Иди сюда. — Она взяла его за рукав, потянула к окну. — Ты почему себя так ведешь?
— Как?
— А вот так. Грубишь.
— Я не грублю.
— Опять! Стой, стой! Рано еще в комсомол. Сколько тебе лет?
— Четырнадцать… — Васька с лихвой округлил себе годы.
— Ну, вот. Не положено. По уставу не положено. А потом, чтобы называться комсомольцем, надо это звание заслужить.
— Как? — Васька недоверчиво взглянул на вожатую.
— А так. Учиться надо хорошо. В коротком заявлении ошибок сколько наделал. У тебя какие отметки?
— «Неудов» нема.
— Одни «удики»? И потом… Надо себя чем-то проявить… Общественной работой какой-нибудь.
— Какой?
— Ну, какой. Вот, к примеру, у нас организуется кружок воинствующих безбожников…
«Воинственных, — подумал Васька. — Это интересно: там, наверное, и стрелять будут, раз кружок воинственный».
— А что там делать? — заинтересовался.
— Скажут. Скоро рождество наступает, многие верующие родители втягивают в это дело и ребят. Наверное, некоторые пионеры христославить собираются. Свиней сейчас вон вовсю режут. Надо с этим бороться.
— С чем? — не понял Васька. — Чтоб свиней не резали?
— С религией бороться! — рассердилась Ребрина. — Чтобы ребята в церковь не ходили, не христославили… Сам, наверное, тоже христославишь?
Васька промолчал: года два назад было дело, ходил. Да и то своих только обошел: соседей самых близких, тетку Груню, бабушку… И не думал он, что это как-то с верой в бога связано. Просто красиво было — в домах у всех нарядно, в «святых» углах лампадки горели. У многих пахло вкусными пирогами, мясом, салом. Взрослые ребята со звездой ходили большой ватагой. А он вдвоем с Алешкой. Утречком рано пошли, начали с Карпа: «Пустите похристославить?» — «Заходите!» Зашли. Васька слова христославия все запомнил. С трудом, правда, потому что непонятные они какие-то, а Алешка ничего не знал, только подтягивал вслед за братом.
— Рождествотвоехристебожена-а-аш… — выпаливал Васька без передыху первую строчку.
Алешка все это время смотрел на брата, готовый помочь ему, но, не зная слов, лишь кивал головой с открытым ртом. И только в конце фразы подхватывал:
— …на-а-аш…
— Возсияймировойсветразу-у-ма… — выпаливал Васька вторую строчку и делал глубокий вдох.
— …азу-у-ма… — вторил ему Алешка и тоже вздыхал.
Одаривали кто чем: давали пирожки, конфеты, деньги. Алешка конфетам радовался, а Ваське больше нравились деньги: за них можно пугач купить или переводные картинки у тряпичника.
Карпо дал тогда Ваське двадцать копеек, Родион — тридцать медяками, а дядя Иван Глазунов, материн брат, целый рубль отвалил — большой, желтый и совсем новый, хрустел даже еще. Жалко было сгибать.
Радостное воспоминание осталось у Васьки от того рождества, не думал он, что это позорно. Все мальчишки христославят… Но Васька в последние годы уже не ходит. То трудный год был, мать не пустила, сказала: «Какое оно христославие — у всех голодно. Сидите дома, не дразните собак». А прошлой зимой Васька сам не пошел, застеснялся чего-то. Алешка один ходил. Танюшка колядовала с Карповой Клавкой. Теперь он гордо хотел сказать Ребриной, что давно бросил это дело. Но не успел, Ребрина опередила его.
— Вот видишь? — качнула она головой. — А еще в комсомол хочешь вступать. Подумай сначала как следует…
«Подумай»… Думать Ваське нечего, ему и так все ясно: не любит его почему-то Ребриха — ничего не доверяет, никуда не пускает, только и знает замечания разные делать.
Шел домой Васька сердитый, ежился от пронизывающего ветра, по замерзшим лужам не прокатывался, обходил их стороной, будто кому-то назло. Достал из кармана скомканное заявление, швырнул на дорогу. Ветер обрадовался, подхватил его и покатил, словно котенок, вдоль по улице.
«А вдруг поднимет кто да прочитает ошибки!» — спохватился Васька и пустился догонять заявление. На припорошенном снежном ледке поскользнулся, не удержался и грохнулся мягким местом на твердую кочку. Хорошо, затылком не достал дорогу — пожалуй, не поднялся бы. Встал, захромал, слезы горло заточили — не от боли, от обиды.
Увидел: заявление в кустах запуталось, — подошел, взял его (и бежать не надо было), развернул. «Ошибки нашла какие-то». Прочитал: «Заивление». Ну? Где ж тут ошибка? По ее: «Заевление»? Хм… А может, «Заявление»? И он стал изменять слово, коверкать его: «Заива… заева… заява… заява…» Это, похоже, по-украински. И все-таки, наверное, надо «заявление»…
Васька изорвал на мелкие кусочки лист, пустил обрывки по ветру.
Пришел домой, а дома вовсю идет предрождественская суета.
Мать целый день потратила, обе комнаты выбелила — и у вербованных, и у себя. Когда Васька вошел, она наводила поясок на плите, обводила рогожной щеткой огненную пасть плиты. Оглянулась на Ваську:
— Ой, ой! Не успеваю, уже мужики собираются. Скоро и квартиранты, значит, придут. Вроде трудовой поезд прокричал уже. А я думаю: «Да нет, показалось». — И сама себя стала успокаивать. — Ну, ничего, успею. Осталась одна земь, и то только в нашей комнате.
Алешка беспрерывно бубнил слова христославия. Смысл их ему был совсем непонятен, и он торопливо, чтобы не забыть, на одном выдохе, выкрикивал:
— Рождествотвоехристебоженаш… — и надолго останавливался, силясь вспомнить следующую фразу. Поводил сконфуженно глазами, пока мать не подсказывала:
— Возсияй…
Он морщился — не надо, мол, сам вспомню — и тут же вслед за матерью повторял:
— Возсияй… — и снова останавливался.
Танька хвасталась своей памятью — тараторила колядку без запинки с начала до конца:
Колядка-колядница,
Хорошая с маком липяница,
А что тетка напекла,
Неси сюда, до окна.
От стола — до порога,
Чтоб ваша хозяйка была черноброва…
— Я могу ее с закрытыми глазами туда и обратно, сзаду наперед прочитать.
— Да… Это для маленьких колядка, — сердился Алешка. — А большую и не знаешь.
— Нет, знаю! — И Танька затягивала нараспев:
