Сесилия Джемисон - Приемыш черной Туанетты

Это был здоровый жизнерадостный ребенок; он обожал цветы и птиц; все бессловесные твари питали к нему огромное доверие. Он был постоянно окружен своими любимцами, и, казалось, между ними происходило какое-то тайное общение. Туанетте иногда казалось, что у них есть условный язык, потому что когда Филипп потихоньку посвистывал, кардиналы и пересмешники слетались и брали пищу из его рук. Очень рано пытался он рисовать птиц и зверей, и Туанетта купила ему бумаги и ящичек с красками, и очень обрадовалась, когда узнала от отца Жозефа, доброго патера, жившего по соседству, что у мальчика есть способности к рисованию.

Когда Туанетта состарилась и не могла более ничему научить Филиппа, она пригласила отца Жозефа заниматься с ним; и каждое утро зимой и летом, в шесть часов, веселый румяный мальчик, запив свой завтрак молоком, бежал к отцу Жозефу, который в это время неизменно сидел за своим кофе, окруженный книгами.

Филипп любил отца Жозефа, Туанетту — обожал. Не было ничего, что бы она не сделала для него. И он платил ей безграничной любовью.

Когда Филипп немного подрос, он старался помогать ей, в меру своих силенок: полол цветы, пересаживал фиалки, собирал опавшие листья и с величайшим терпением вырывал траву из расщелин кирпичной мостовой.

Когда однажды Туанетта разрешила ему пойти на улицу продавать цветы, он пришел в неописуемый восторг. Мальчику было тогда около шести лет, и он был уже далеко не так застенчив, как в раннем детстве, но всей своей фигуркой ребенок и теперь напоминал маленького лесного зверька, что делало его еще более привлекательным. Может быть, поэтому он и завоевал сразу сердце Селины, впервые очутившись на многолюдной улице.

Обычно по утрам Филипп предлагал цветы чиновникам, которые спешили на службу. У него было много постоянных покупателей, они опускали монету в детскую ручку и за ясную улыбку, ласковое утреннее приветствие мальчика, и за цветы. Распродав цветы, он не ротозейничал, не бродил по улицам, а мчался к Туанетте, счастливый, как жаворонок, и помогал ей в работе, пересаживая фиалки и резеду.

Однажды Филипп рассказал «мамочке» о знакомстве с Деей, и добрая старушка заочно прониклась к маленькой девочке участием и стала давать Филиппу обильный завтрак, которого хватало на двоих. Каждый день, когда мальчик возвращался домой, она первым делом спрашивала его не о том, продал ли он цветы, а удалось ли Дее продать что-нибудь из ее статуэток.

В тот день, когда художник купил фигурку Квазимодо, Филипп едва мог дождаться вечера — так ему хотелось рассказать Туанетте об удаче Деи. И как только его лоток опустел, он стрелой помчался по Урсулинской улице, не обращая внимания на заманчивые приглашения соседских мальчуганов поиграть с ними. Филипп был любимцем мальчиков, которые жили на его улице и встречали его с неизменным восторгом.

На углу улицы Треме он увидел мальчишек, окруживших маленького калеку-негра с тяжелым ведром на голове.

— Это кирпичники возвращаются домой, а мальчишки опять мучают маленького Билля! — воскликнул он, и его голубые глаза засверкали в гневе. — Дайте мне только добраться до них — я им задам.

И спустя мгновение он был в толпе, раздавая удары направо и налево.

— Эй, слушайте, ребята! Оставьте бедного калеку в покое! Как вам не стыдно мучить его? Ну-ка, Билль, дай мне твое ведро, а ты возьми мой лоток. — И, взгромоздив тяжелое ведро себе на голову, он двинулся вперед, сопровождаемый маленькими кирпичниками.

Филипп вернулся домой весь красный, еле переводил дух от непосильной тяжести, а глаза его блестели от возбуждения. Туанетта сидела на небольшой веранде, у стола, покрытого белыми цветами. Она приделывала цветы жасмина, вылепленные из воска, к проволочной модели барашка.

— Для кого это, мамочка? — спросил Филипп, опираясь о перила веранды и утирая потное лицо.

— Это для маленького ребенка с улицы Приер; он умер вчера вечером. Но от чего ты так разгорелся, дитя мое? — спросила Туанетта. — Я ведь просила тебя не бегать!

— Я не мог удержаться; я так торопился домой. Хотелось скорей рассказать тебе, что Деа продала «Квазимодо»! — И Филипп, торопясь и задыхаясь, то по-английски, то по-французски, рассказал Туанетте о приключениях дня. — Ах, мамочка, он рисует картины там же, где и живет, и просил меня прийти посмотреть. Можно мне пойти к нему завтра?

— Конечно, дитя, можно! — ответила Туанетта, не отрывая глаз от работы. — Можешь идти, и если он научит тебя чему-нибудь, я буду очень рада.

— Он научит; я знаю, что научит! Он очень добрый! Он обещал купить «Эсмеральду», — проговорил уверенным тоном Филипп.

— Я рада за бедную девочку, — продолжала Туанетта, доделывая уши барашка.

— Можно мне поужинать, мамочка? Ужасно я голоден. Ты стряпала гумбо?

— Да, дорогой мой, все готово. Погоди немного, я должна кончить. Скоро придут за барашком. Остались только глаза.

С этими словами Туанетта выбрала темный листок анютиного глазка и искусно вставила его в приготовленные углубления.

— Не правда ли, совсем как живой? — сказала она, поднимая вверх барашка и глядя на него с восхищением. — Он такой беленький.

— Не знаю, — сказал Филипп, критически рассматривая изделие, немного склонив голову набок. — Но я больше люблю живые цветы.

В это время раздался звонок, и Филипп поспешил отворить калитку. Пришла служанка с корзиной за барашком.

— Он понравится барыне, — говорила она, отирая слезы на блестящем черном лице, — она еще не знает, что барашек заказан. Это барин распорядился.

Туанетта завернула барашка в вощеную бумагу и осторожно уложила сверток в корзину.

— А теперь, дитя мое, — сказала она, когда женщина ушла, поминутно заглядывая в корзину, словно там лежало живое существо, — сбегай, запри калитку, а я накрою ужин.

Туанетта убрала оставшиеся цветы и застлала стол белой скатертью. Затем она отправилась в безукоризненно чистую кухню и принесла оттуда миску с дымящимся гумбо, блюдо разваренного риса, тарелку с бисквитами и кувшин молока.

Пока она собирала ужин, Филипп направился в свою спаленку, которая находилась возле их общей комнаты. Проходя через кухню, он залюбовался — как чисто и уютно было здесь! Стены общей комнаты почти сплошь были увешаны проволочными моделями цветочных украшений для похорон и свадеб. Тут были колокольчики и арфы, короны и звезды, подушки и подковы, полуоткрытые ворота и четырехлистный клевер, барашки и голуби, а между ними висело множество венков из белых бессмертников, на которых выделялись красные надписи: «Моему сыну», «Моей матери», «Молитесь за нас» и другие. Креолы часто покупали такие венки, и поэтому Туанетта делала их всегда про запас. Вечернее солнце заглянуло в окно, и модели сверкали, как серебро. Солнечные лучи придали нарядный вид всей комнате, осветив и белые стены, и красный кирпичный пол, и простую темную мебель. На дворе было уже темно и прохладно; последний луч солнца и теплые краски составляли приятный контраст с сумерками, будто создавали живописное полотно. Филипп любил это время дня. Его художественная натура наслаждалась своеобразной картиной окружающих предметов и красок. Помимо всего, это был его родной дом — единственный, который он знал, и он был ему очень дорог.

Он вошел в свою комнатку и увидел привычное: белоснежную постель с пологом от москитов, маленький столик у окна, уставленного розанами, здесь лежали его книги и аспидная доска, — и Филипп почувствовал не без гордости, что нет на свете лучшего уголка. Темная птичка прыгала на ветке за окном и чиликала: «Чик-чилик! Чик-чилик!» Умываясь и приглаживая волосы, Филипп удивительно точно повторил ее нежное чириканье. Затем он взял с полки над кроватью книги и отправился на веранду, где его ждала Туанетта. После ужина Туанетта, отодвинув кресло от стола, приготовилась слушать.

— Мамочка, — умильно проговорил Филипп, выбрав одну из книг и перелистывая ее, — я ужас как устал. Можно не учить сегодня урока?

— Нет, нет! — строго ответила Туанетта. — Разве ты хоть раз приходил в школу с невыученным уроком с тех пор, как впервые пошел к отцу Жозефу? Начинай же, голубчик! У меня есть еще работа, а тебе нужно готовить уроки. Что, отец Жозеф был доволен тобой сегодня?

— Да, мамочка. Он говорит, что я сделал разбор очень хорошо. Так нельзя не учить урока? Ну, ладно, уж начну.

И Филипп, сделав серьезное лицо, дрожащим голосом прочел «Отче наш». Когда он кончил, Туанетта наклонила голову и тихо произнесла: «Аминь». Исполнив эту важную обязанность, Филипп взял книги и уселся на ступеньках готовить уроки, а Туанетта убрала со стола и занялась какой-то хозяйственной работой. Вернувшись через некоторое время, она тревожно посмотрела на Филиппа. Мальчик сидел, уткнувшись подбородком в руки, а книги в беспорядке лежали у его ног. Она еще раз посмотрела на него… Он глубоко задумался. О чем может думать ребенок? Вдруг Туанетта сгорбилась, как-то осела, и руки у нее задрожали, когда она принялась перебирать семена.