— А ты что — соврал, что ли?
— Нет, это ты, бабушка, соврала.
— Я?! — От неожиданности бабушка тычет ключом мимо замочной скважины. — Что ты мелешь? Я никогда не вру.
— А вот случилось очень-очень редкое. Ты сказала, что у меня в голове путаница, а у меня там мозг.
— Дурачок! — говорит бабушка и отпирает дверь. Потом оглядывается: — Ну, иди!
Но Вани нет. На цементном полу лестничной площадки лежит портфель. Гудит лифт.
Бабушка перевешивается через перила и кричит вниз:
— Сейчас же поднимайся! Что это такое?
Доносится заливистый смех. Потом тросы замирают. Далеко внизу хлопает дверь лифта. Гаснет красный глазок.
— Вернись сейчас же! — кричит бабушка через перила и ждет.
Но глазок не зажигается. Лифт неподвижен и молчит.
— Неужели на улицу убежал, бессовестный? — бормочет бабушка и нажимает кнопку. Опускается противовес. Кабина едет вверх. Вот она уже на шестом этаже…
— Ба-ба! Ба-ба!
Тоненький голосок распевает не в лифте. Да где же Ваня? Но вот пролетом ниже показывается на лестнице синий помпон вязаной шапочки. Как веселый кузнечик, Ваня легко скачет со ступеньки на ступеньку. Одновременно с лифтом достигает седьмого этажа.
— Я сержусь на тебя! — говорит бабушка. — Очень сержусь.
Со смехом Ваня заглядывает ей в лицо. Бабушка отворачивается — не сказал бы: «Опять соврала. И не сердишься вовсе».
— Лифт тебе не игрушка, Ваня! — не глядя на внука, ворчит бабушка.
— Конечно, не игрушка. Это фуникулер. С вершины горы я к самому подножию — вж-жик!
А еще через сколько-то дней вечером Алеша, сидя на диване, притягивает к себе Ваню, ставит между своих колен и критически его рассматривает:
— Ну, как живешь, Иван? Прошел слух, что ты тут того, пустился во все тяжкие? На лифте катаешься, по этажам носишься. Из школы прибежал один, когда тебе не положено самому улицу переходить. Было такое, признавайся?
— Потому что я спустился в раздевалку, а бабушку не вижу…
— А ты бы подождал минутку.
— Так раз я бабушку не вижу, я и побежал вместе с ребятами. Пришел, звоню, а мне не открывают. Тогда я поднялся выше, вот к чердаку. Там окошечко. Я гляжу в него, а там — совсем-совсем внизу — бабушка, маленькая такая, выходит из подъезда…
— Как вы разминулись-то? Лифт один.
— А я по горам, со скалы на скалу — скок-скок!
— А, ты поднимался ногами, а бабушка в это время спустилась на лифте? Понятно.
— Я бабушке кричу, кричу в окошко, свищу, свищу, а она не слышит. И пошла куда-то. Вот.
— Куда-то! — Алеша качает головой. — Ясно, в школу. За тобой. О такой простой вещи ты не мог догадаться? В общем, заставил ты бабушку зря идти в школу. И по двору она бегала, волновалась. Нехорошо, Ванька, очень нехорошо. А трусишка ты почему? Я-то думал, ты храбрый, а ты мумии испугался. — Алеша прикусывает нижнюю губу.
— Я не испугался, — торопится Ваня. — Я просто… Потому что когда мы пришли с мамой в Эрмитаж и пошли вниз, и мама говорит: «Давай посмотрим Египетский отдел, я здесь давно не была», а я вдруг вижу — там совсем не Египет, а лежит кто-то в каменном ящике. И он желтый и…
У Вани округляются глаза. При одном воспоминании ему становится не по себе. Кажется, этот странный, желто-коричневый, обтянутый кожей, с закрытыми глазами человек был не живой. Но не было никакой уверенности, что он вдруг не вскочит и не схватит Ваню.
— Там, Алеша, знаешь, такая бо-ольшая, тяжелая-претяжелая каменная крышка стоит возле ящика с тем человеком. Мне показалось: вдруг она на меня упадет…
— Но почему ты не боишься стоять под скалой, которая держится на честном слове? Я же сам видел, когда к вам ездил!
— Скала живая, — подумав, говорит Ваня. — Алеша, а он кто, тот очень древний египетский человек?
— Жрец, кажется, а может, фараон, я уж не помню.
— Ага, жрец. Мама тоже сказала, что жрец. А… а он не живой?
— Ему тысячи лет, Ванятка. Как же он может быть живой? Это мумия, его набальзамировали, ну, вроде как засушили.
— Как жука для коллекции?
— В этом роде. А помер он, этот жрец, так давно, что тогда еще и Ленинграда не было.
— И этого дома не было? — с изумлением спрашивает Ваня. — И лифта?
— О лифте тогда и понятия не имели. Хотя… в Древнем Египте были такие сложные сооружения, всякие подъемные машины… В общем, ни нашего дома, ни нашего лифта, который тебе так нравится, тогда не было и в помине. А ну-ка поглядим, как ты теперь читаешь, скалолаз. — Алеша берет со стола толстую книгу: — Читай на обложке!
— Фе, — читает Ваня, — р… фер… ро… ферро… транз… и ферротранзи-стор-ные… эле-мен-ты…
— Куда ребенку такую абракадабру? — неодобрительно говорит бабушка. Она сидит за столом и чинит Ванины штаны: порвал, когда лазил на решетку сквера.
— А вот это? Это полегче. — Алеша подставляет Ване другую книгу.
— По… — читает Ваня, — полу-провод… полупроводниковые три-оды в авто-ма-тике. А чего это такое, Алеша? Про чего эта книга написана?
— Ну, это тебе объяснить пока трудно. Объясню, когда подрастешь. Гулять уже не боишься здесь?
Ваня отрицательно мотает головой. Приехав, он, и верно, побаивался гулять один перед домом. Бабушка уговаривала его погулять, а он твердил: «С тобой!» Все было какое-то незнакомое, и мальчишки чужие. Но теперь Ваня знает и мальчишек во дворе, и все кучи угля. Он так осмелел, что, того и гляди, сам поедет на трамвае в зоосад. Пожалуй, теперь и древнего египетского человека из породы жрецов не испугался бы. Но вдруг оказывается, что Ване надо уезжать: отпуск у мамы кончился.
Вечером бабушка сидит у Ваниной кровати и гладит его по голове:
— Зайчик ты мой! Только две ночки и осталось тебе тут поспать. А потом мы с тобой полгода не увидимся. Раньше чем через полгода мне к вам не приехать.
— А сколько секунд в полгоде? — спрашивает Ваня.
— Секунд? Надо сосчитать. — Бабушка берет листок бумаги и карандаш. Посидев под настольной лампой у стола, она говорит: — Пятнадцать миллионов пятьдесят две тысячи. Вот сколько секунд в полугоде. Ужас!
— А сколько это — миллион? — спрашивает Ваня.
— Миллион — это очень много, — грустно говорит бабушка. — Сама-то секунда маленькая, а вот пятнадцать миллионов секунд… Как же ты недолго тут был, мой хороший!
— Почему недолго? Я уже здесь давно.
— Всего какой-то месяц. Где же давно? Или тебе уже надоело?
— Что ты, бабушка! Совсем мне не надоело. Я хочу всегда здесь с тобой жить. И там, с мамой, я тоже хочу жить всегда… А все-таки я здесь давно.
Насчет времени бабушке и Ване не столковаться. Секунды, часы, а особенно дни у них разные. У Вани они гораздо длиннее. Вечером Ване кажется, что утро было очень давно, зимой, кажется, что лето было в такие далекие времена, что даже неизвестно, наступит ли оно опять…
Сколько-то секунд из пятнадцати миллионов Ваня проводит в поезде и в автобусе. А потом он выходит на высокий открытый мыс, взбирается на большой камень, оглядывает ослепительный голубой простор и кричит во все горло:
— Э-ге-е-ей! Здравствуй-те!
И все горы, кедры, кипарисы, все мамины хризантемы и само необъятное море отвечают ему:
— Ты вернулся, Ваня? Мы очень рады!
Ваня прислушивается, удовлетворенно кивает, спрыгивает с камня и стремительно бежит с крутого обрыва навстречу своим собственным секундам и дням.
