— Я что, Шерлок Холмс?
Шнырик завелся, принялся ругать Вишнякова, переживая, что Карандаш все превращает в шутку и не горит к Вадику такой же неприязнью, какую Шнырик питал сам.
— Ну, заплакал!—Карандаш зевнул.— А журнал кто взял? Тоже ты? — как бы в шутку осведомился он.
— Я? — Шнырик вытаращил глаза.
— Не папа же римский его из учительской увел?
— Ясное дело, но мне-то зачем? У меня там ни одной двоечки нет. Это Акиле смысл есть.
— Долго думал?—Акила нахмурился и обиженно засопел.
Когда они бывали втроем и Карандаш начинал посмеиваться над Шныриком, тот всегда старался увернуться, перевести его внимание на Акилу. В такие минуты Шнырик был смешон и противен. Но Акила все равно терпел его. Из-за рыбок, наверное, не рвал со Шныриком, несмотря на обиды.
Рыбки — красные, золотые — неподвижно висели в изумрудной подсвеченной воде аквариума. Волшебные, нежные и невесомые... Огромными черными точками глаз приближались они к прозрачному стеклу аквариума и, едва заметно колыхнув хвостом, скользили вниз на дно...
Шнырик хвастался своими рыбками, переводил каждую из них на рубли — они, должно быть, и в самом деле стоили недешево.
Каждый раз, приближаясь к аквариуму и радуясь чуду, Акила страдал, что живут они с родителями небогато, что аквариум такой он сможет купить себе, наверное, не скоро — когда вырастет и начнет зарабатывать сам.
— Антон, понимаешь, надо серьезно поговорить. Сейчас я была у директора...— Маринины глаза будто боялись взглянуть на Антона, а длинные белые руки с розовым лаком на маленьких аккуратных ногтях не находили себе места на зеленом сукне стола.
— Ты знаешь, я всегда поддерживала тебя...
Антон глянул в окно учительской, задержался взглядом на хоккейной коробочке. Мальчишки уже успели согнать к ее бортам снег. По пуховому снежному ковру тянулся змеей резиновый шланг, шестиклассники под руководством физрука заливали на площадке первый лед.
— Что там у вас происходит в отряде? Акимова, Шнырева и Борисычева ищут родители, милиция.— Голос Марины тревожно дрогнул.— Как они могли решиться на такой шаг? Должны же быть причины?
Антон опять посмотрел в окно, на серое низкое небо. Он чувствовал себя неловко: не мог объяснить старшей вожатой того, что он должен был бы, коли назвался председателем, знать сам.
Не решаясь нарушить долгое, тягучее молчание, Антон смущенно заерзал на стуле. Он вдруг понял, что знает об одноклассниках мало, меньше, чем в прошлом году. Что ребята, быть может, стали скрывать от него свои проделки, как дети скрывают свои тайны от взрослых, от учителей. А может, он просто стал меньше бывать с ребятами во дворе? Теперь много времени отнимали уроки. Он не мог позволить себе плохо учиться, стыдился списывать... И ему чаще теперь хотелось побыть одному, разобраться в своих проблемах самостоятельно, без помощи других. С некоторых пор он вдруг заметил, что стал замкнутым, в легкий треп на переменках, какой обожали и Шнырик, и Гришай, вступает все реже... Разговор даже с Акилой начинался вяло и трудно, часто обрывался на первой же фразе, если речь заходила о важном, больном. Да и Акила водился теперь со Шныриком, быть может, чувствовал себя в его компании проще, вольней?
— Ты, конечно, можешь мне ничего не объяснять, у вас, подростков, своя жизнь, свои проблемы.— Марина вздохнула, должно быть, подумала, что он молчит оттого, что не доверяет ей.
— Но этот странный совет отряда...
— Почему странный? — обиделся Антон.
— Тут нелегко дать ответ...— Марина снова замялась.— Я психолог, оканчиваю заочно университет... И часто задумываюсь вот над чем...
Антон с удивлением разглядывал Марину, ее аккуратную челку, закрывавшую высокий красивый лоб, белую блузку. Он всегда считал, что старшей вожатой лет двадцать, что она только что окончила школу. Как и все подростки, он не чувствовал возраста, определяя его по тому, как человек разговаривает с ним: запросто или свысока, как разговаривает большинство взрослых.
— Как горят глаза малышей, когда им повязывают галстук! —продолжала Марина.— Столько в них в этот миг искренности и надежды. А уже в седьмом, даже в шестом, они прячут галстуки в карман, стесняются. Отчего вдруг то, во что они свято верили, постепенно становится для них несерьезным?
— Потому что в отряде скучно. Макулатура, металлолом... И все решают учителя: какой сбор провести, какую песню спеть.
— Я так и сама думала. Но как сделать, чтобы ваше самоуправление никого не раздражало, было ответственным?
— Но коробочка-то стоит, значит, она была нужна?
— Да, площадку нам с учителем физкультуры удалось отстоять, но... Ты должен понять, что жизнь не течет гладко...— Марина улыбнулась горько и виновато.
— Я, конечно, попытаюсь доказать, что председателя менять не надо...
Дверь отворилась, в класс медленно, пряча глаза, вошел Шнырик. Голова его была подстрижена под горшок. Губы дрожали, он кусал их, чтобы не заплакать.
Елисеева прыснула, за нею другие. Шнырик сжался, втянул голову.
— Прекратить смех.— Елена Петровна шире распахнула дверь, чтобы пропустить Карандаша, выглядевшего совсем недурно, посвежевшего, по-прежнему ироничного и уверенного в себе. Последним вошел Акила. Безучастным взглядом скользнул по лицам одноклассников, растерянно застыл посреди класса, словно за два дня забыл, за какой партой сидел.
— Быстрее, Акимов,—поторопила Елена Петровна.— Не изображай из себя Иванушку-дурачка.
Акила медленно пошел по проходу к третьей парте, где сидел вместе с Вишняковым.
Вадик потеснился, осторожно подвинув ногой лежавший на полу портфель. Со вчерашнего дня, с того самого момента, как он отыскал портфель на школьном дворе, он мучительно искал случай вернуть журнал назад, в учительскую. Решил, что положит журнал утром, когда нянечка убирает учительскую. Но утром удача не улыбнулась ему: задолго до звонка в школу привели беглецов— Шнырика, Карандаша и Акилу, и попасть в учительскую не удалось.
Оставалось последнее — вернуть журнал честно и открыто. Но стоило Вадику подумать об этом, как перед глазами его вставало лицо Елены Петровны. Она тут же спросит при всех, отчего он не сказал про журнал сразу. А раз молчал — значит, трус. Значит, Шнырик с Карандашом правильно смеялись: трус летчиком быть не может!
Вадик осторожно, краешком глаза, взглянул на Акилу.
Тот был бледен, и только ухо, некрасиво горящее на фоне белой щеки, выдавало, что ему неловко, нехорошо.
Вадик вздохнул и, шевельнув затекшей ногой, толкнул портфель в дальний угол, подальше от Акилы. Его все время преследовал страх, что кто-то может случайно заглянуть в него.
И как он не догадался посмотреть под дощатый настил хоккейной коробки сразу? В тот день он мог вернуть журнал смело, не таясь. Вадику казалось теперь, что на это смелости ему бы достало. А признаться, если нет надежды, что портфель найдется... Вдруг Шнырик со злости выбросил бы портфель в овраг? Что было бы, если бы все: учителя, директор—узнали, что журнал пропал по его. Вадика, вине?
— Теперь, кажется, все на месте? — Елена Петровна обвела класс тяжелым, усталым взглядом.
Она отчего-то не ругала беглецов, не называла их бродягами, как в прошлом году, когда ушел из дома Акила. Может, оттого, что организатором побега был Шнырик? И дача, где они скрывались, принадлежала его отцу?
— Осталось решить последний вопрос. Где находится наш журнал? Что скажешь, Акимов?
Акила вздрогнул.
— Я?
— Ну не я же? Мне брать журнал ни к чему. Куда он мог деться, если Вишняков поставил его на место?
Она подошла к парте Вишнякова совсем близко, разглядывая Вадика в упор. Тот заставил себя посмотреть ей в глаза.
Елена Петровна ушла к окну, где сидели девчонки, методично разглядывая каждого из тридцати учеников, словно пытаясь по глазам прочитать, кто имеет отношение к пропаже журнала.
— Елисеева, куда ты пошла после уроков?
— Я была на музыке, потом...— Ольга смущенно запнулась, гадая, почему вдруг Елена Петровна спрашивает именно ее.— Потом смотрела, как строят площадку.
— Достойное зрелище.— Елена Петровна поморщилась.
— Но вы же не видели? — съязвила Ольга.
— Зато видел директор. Но сейчас меня интересует другое: кто был на площадке?
— Я не помню, там было столько людей!
— Буслаев, ты говорил мне, что Акимов в трудовом подъеме участия не принимал? Я правильно тебя поняла?
— Ну, не принимал.—Бусла неуверенно кивнул, вспоминая, говорил он нечто подобное или нет.
— Где же ты был в это время, Акимов? Акила, опустив голову, молчал.
— Я тебя спрашиваю, Акимов.
Елена Петровна подошла к парте Акилы. Теперь портфель с журналом лежал почти у ее ног.
Звонили требовательно, нудно, как звонят только те, кто уверен, что квартира не может быть пустой. Акила лежал на кушетке лицом вниз. Дверь открывать ему не хотелось: у матери и отца были свои ключи.
