— Я тебе покажу, как называть меня вором! Чего ты хочешь? Ты думаешь, что раз этот дурак продал мне собаку за двенадцать песо, то я тоже буду дураком, да? Так знайте же вы все: если вы мне принесете восемьдесят песо, я продам собаку. Если нет — до свиданьица! Прощайтесь с собакой, потому что у меня уже есть на нее покупатель. Завтра или послезавтра ее увезут в Тандиль[2]. У меня ее один помещик покупает.
И, хлопнув дверью, он вошел в дом.
Пончо почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Он пошатнулся, и друзья должны были поддержать его под руки. Его поразило не только злобное коварство этого человека. Известие, что его любимую собаку увезут куда-то далеко-далеко, в какое-то неизвестное поместье, где он, Пончо, никогда больше не увидит ее, холодной волной захлестнуло его сердце.
Спасительные слезы полились из его глаз, а из стесненной груди вырвались судорожные всхлипывания. Остальные мальчишки словно опешили и стояли молча, замороженные ужасом — несказанным ужасом перед жестокой и несправедливой судьбой, о которую, как сказочный фонарик с цветными стеклами, разбились все их совместные усилия и упования… Спица заплакал. Индеец тоже… Остальные, сразу как-то сникшие, жались к Пончо, словно увядшие виноградинки к тоненькой лозе. А Пончо стонал и горестно выкрикивал:
— Собака моя! Драгоценная моя собака!
И снова Гайтана, чистильщика сапог, осенила блестящая идея:
— Перестань плакать все! Слушайте, что мы будем сделать!
Все перестали плакать. В голосе маленького итальянца было столько порывистого вдохновения, что все сразу же поняли, что надо немедленно перестать плакать. Совершенно наверняка Гайтан нашел путь к спасению… Так и было. Он объяснил всем, что теперь, по его мнению, надо делать, и все запрыгали от восторга. Очень просто: украсть собаку. Сегодня вечером, как только стемнеет, все отправятся в поход. Спица, самый высокий из всех, перелезет через забор, отвяжет собаку и передаст ее через забор остальным ребятам…
— А сердитый дядька пускай ищет…
— Ищи да пищи! — сказал Малыш, и все засмеялись.
Надежда зажгла радостные огоньки в глазах наших заговорщиков. В этот день они бы с удовольствием отдали целые годы жизни только за то, чтобы минуты бежали быстрее. Им казалось, что вечер никогда не наступит.
Забыв про все предосторожности и не дождавшись, пока хорошенько стемнеет, движимые страстным нетерпением, они пришли к дому, служившему тюрьмой псу Пончо. Дрожа, приблизились к забору. А вдруг дядька уже увел собаку? Нет, вон она. Осмотрелись, прислушались. Пусто, ни звука. Спица, решительный, бесстрашный, ловкий, одним прыжком перемахнул через деревянный забор. Похищение было произведено быстро и без всяких затруднений. Все оказалось проще, чем они предполагали. Когда собака была уже по эту сторону забора, на пустыре, примыкающем к заднему дворику, ребята вдруг удивились: это так просто, а вот ведь раньше не пришло в голову!
Компания окружила своего освобожденного любимца. Все хотели обнять и поцеловать его. Все хотели сказать ему ласковое слово. Все были искренне взволнованы.
— Ладно, ребята, пошли! — сказал наконец Пончо. — А не то нас могут услышать, и выскочит зверь этот, отнимет собаку…
И компания двинулась в путь, оборванная, но веселая, похожая на яркую бахрому красного полотнища, развевающегося на ветру и вспыхивающего под лучами солнца… Все говорили зараз, перебивая друг друга, смеялись, гладили собаку, которая в растерянности не знала, чью руку лизать — так много рук одновременно протягивалось к ней, и к кому ласкаться — так много голосов одновременно окликало ее.
Вдруг Пончо-мальчик остановился и сказал:
— Ты, Спица, веди домой собаку. Остальные — за мной. Вот увидите, что я сделаю.
Никто не спросил его, что он собирается делать. У него было настолько вдохновенное лицо, что все молча повиновались ему. Взволнованный, но непреклонный, Пончо шел впереди. Товарищи следовали за ним, готовые ко всему.
Пончо пять раз подряд дернул дверной молоточек. Он хотел постучать еще, но дверь раскрылась и показалось знакомое нам зверское лицо.
— Опять ты здесь? — спросил хриплый, раздраженный голос. — Ты что ж, хочешь, чтоб я тебе ребра переломал?
Великан угрожающе шагнул вперед, но вдруг остановился и заслонил лицо рукой.
— Получайте, получайте! — крикнул Пончо, бросая ему в лицо пригоршню монет и бумажек.
Великан сначала подумал, что мальчишка бросает в него камнями, — потому он и заслонил лицо. Он хотел уже уйти и захлопнуть дверь, но звон монет, ударившихся о землю, удивил его и заставил остановиться.
— Получайте ваши двенадцать песо, вор! — крикнул Пончо.
— Бандит! — подтвердил Гайтан.
И все семь мальчишек бросились врассыпную.
СУМКА СВЯТОГО ЛУИСА ГОНСАГА
Неряшливый, словно неумытый, с длиннющими ногами и руками, с длинным землистым лицом, да и весь какой-то длинный и тощий, в очках с толстыми стеклами, поминутно соскальзывающих с его близоруких глаз на кончик костлявого носа, с жидкими, сухими, как солома, потерявшими цвет волосами, описывающими жалкую закорючку на морщинистом, пожелтевшем лбу, — таков был сеньор Тристан, учитель. Когда он впервые пришел в третий класс, ученики решили подвергнуть его «испытанию»: в начале второго урока в него был брошен твердый шарик из жеваной бумаги.
Однако сеньор Тристан не стал искать виновных, чтобы наказать их. Напротив, он стал умолять о сострадании. Встав перед вражеским войском, состоящим из тридцати учеников, он ноющим, тусклым, прерывающимся от усталости голосом затянул:
— Дорогие мои юноши, зачем вы так обижаете своего наставника? Разве не страшитесь вы божьего гнева? Не меня следует вам бояться, отнюдь нет. Бога побойтесь! Бога!..
В конце этой речи он в таком экстазе выкрикнул дважды грозное имя бога, что отважное детское войско содрогнулось. Всем показалось, что сейчас наступит конец света.
Учитель продолжал:
— Бог смотрит на нас с небес. Он отомстит за меня! Он всё видит. Берегитесь! Он всё видит. Больше я ничего не скажу…
Глубокая тишина стояла в классе. Детей охватили изумление и ужас. Этот учитель не собирался их наказывать, он грозил им именем бога, всемогущего и страшного бога, которого они, выросшие в католических семьях, привыкли почитать и бояться. Бог — победитель дьявола! Бог — создатель грома и молнии! Бог — начальник всех ангелов и архангелов, вооруженных огненными мечами! Бог… И бог отмстит им за этого странного учителя!.. Эффект учительской речи был подобен молнии небесной.
С этого момента никто больше не пытался подшутить над учителем.
Ограничились тем, что придумали для него прозвище — Монашек. Прозвище это гораздо более подходило к тощей фигуре, постному лицу, вялым жестам и гнусавому голосу учителя, чем его настоящая фамилия. Он всегда говорил о предметах религиозных, и речь его изобиловала возвышенными оборотами и мистическими выражениями. Если он рассказывал истории, то это всегда были жития святых. Если вспоминал об одном из своих друзей, то друг этот обязательно оказывался священником. Если читал книгу, то только религиозного содержания. Он заставлял детей причащаться. Он угрожал им буками ада и предсказывал им блаженство рая. Он сумел пленить их детскую безудержную фантазию и запереть ее в золоченую клетку своих речей, сплетенную из необычайных чудес, из прекрасных сказок, из мистических ужасов.
И все тридцать мальчиков, тридцать певчих птичек, запертых в этой клетке, со страхом и преклонением слушали рассказы Монашка. Ему подчинялись беспрекословно. Он считался святым: ведь он никогда никого не наказывал. Впрочем, ученики и не делали ничего достойного наказания.
Однажды утром, в субботу, на первом уроке, учитель, как всегда, торжественным голосом обратился к ученикам:
— Дети мои, вам уже известно, что я поклоняюсь святому Луису Гонсага. Теперь он и ваш заступник. Я каждый день молю его за вас. Он поможет мне воспитать вас кроткими и богобоязненными. Вы будете счастливыми, потому что он, святой Луис Гонсага, ваш заступник…
Тридцать учеников слушали, не проронив ни звука, боясь пошевельнуться, пораженные словами учителя и готовые впасть в экстаз.
Учитель казался детям священником, произносящим проповедь. Его скромный столик, словно по волшебству, превратился в высокий амвон.
— Дети мои, обожаемые мои дети, добрые мои дети, богобоязненные мои дети! Разве не будет справедливым, если и вы внесете свою скромную лепту на алтарь вашего святого заступника?
Он ждал ответа. Но все молчали. Дети сидели с раскрытыми ртами, словно окаменевшие.
Учитель настаивал:
— Отвечайте же: разве это не будет справедливо? Отвечайте же: готовы ли вы внести небольшое пожертвование в пользу святого Луиса Гонсага, который денно и нощно неусыпно заботится о ваших юных душах?
