Хотя команды никто всерьез не принимает, однако все начинают понемногу строиться. А там уже и другие классы стали выстраиваться, и бесформенная до сих пор толпа, заполнявшая школьный двор, прямо на глазах превращается в стройные, длинные шеренги. Остаются только группки родителей и учителя во главе с директором.
Лысина директора сияет, как солнце. Он поднимает руку, и гомон вокруг него понемногу стихает. Слушаем, что он там говорит. Вернее, слушают только первые ряды, те же, что стоят подальше, почти ничего не понимают. Доносятся только отдельные, выскочившие из фразы слова. Хотим мы того или не хотим, но наши уши улавливают совершенно противоположное тому, что сейчас произносит директор.
— «…балуйтесь… безобразничайте… нарушайте школьную дисциплину…» — категорически звучат указания директора, и нам чем дальше, тем становится веселее.
Потом держала речь десятиклассница — круглая отличница, наверное: в такой день вряд ли кому другому поручили бы выступить. Она таких вещей наобещала от имени всех учеников, что никаким ангелам не снилось: и учителей слушаться, и учиться только на «очень хорошо», и дисциплину не нарушать, и вести себя примерно…
Девочка, что выступала, была красивая, но мне она не понравилась: вероятно, из тех самых, что к учителям подлизываются. Заведется такая в классе — пиши пропало! Пролезет обязательно в старосты — и тогда каждого поедом съест.
После этой девчонки говорил завуч. Он кратко рассказал, что мы будем изучать, какие новые предметы включены в учебную программу. Потом директор взмахнул рукой, с крыльца прозвучал звонок, и мы двинулись в классы.
Учитель с красной повязкой на руке громко предупреждал всех, чтобы оставляли головные уборы в раздевалке и не уносили с собой в классы. Но я кепку снял еще во дворе и спрятал в свою кожаную суму: побоялся, что украдут. Ведь это была единственная моя обнова: настоящая, купленная в магазине кепка с модной пуговицей, с узеньким козырьком. Очень уж хорошо сидела она на моей голове, а еще лучше летала, если ее изо всех сил запустить вверх.
Заходим в высокий коридор, поднимаемся по широкой лестнице. Вокруг все сияет: и пол, и стены, и потолок, и перила лестницы. Веду по ним рукою, двигаясь по ступенькам вверх, и поминутно натыкаюсь на набитые через равные интервалы короткие брусочки, сначала никак не могу понять, для чего они. Наконец осеняет: это ведь для того, чтобы ученики были лишены увлекательной возможности съезжать по перилам.
Еще интереснее на втором этаже: окна такие огромные, что к ним подойти страшно. И видно из них ух как далеко! Даже железную дорогу и станцию. Вдоль стен — металлические баки с водой. Медные краны начищены так, что аж сияют, а кружки — на цепочках, прямо как собачата. Наверное, чтобы ученики ими не дрались и не обливали друг друга водой. А вот и наш класс: просторный, высокий, с большой черной доской, светло-коричневым столом для учителя и низкими черными партами для нас. Пока я проталкивался в класс, не только задние — все места были заняты. Осталось свободным только одно, на первой парте, под самым носом у учителя.
Ничего не поделаешь, пришлось усаживаться за эту парту. Хорошо хотя бы то, что не девчонка будет сидеть со мною, а парень.
— Ты зачем сюда сел? — сердито спрашивает он.
Конечно, виду не подаю, что поначалу испугался. Отвечаю вопросом на вопрос:
— А ты чего?
Парень шмурыгнул носом, и его лицо тут же приняло не угрожающее, а насмешливое выражение:
— А-а, меня сюда все равно пересадит классрук…
— Кто, кто?
— Классрук, классный руководитель… Ты откуда? Из села, что ли? — спрашивает немного погодя.
— Из села. Ну и что?
— Все вы там подлизы…
— Я вовсе не подлиза, — обиженно отвечаю. Неприязненно смотрю на соседа: откуда он такой выискался, чтобы обзывать?
— Тебя как зовут?
— Толя.
— Толя, — повторил парень. — Толька, тюлька, фитюлька… А вот меня — Михаил Иванович Кононенко.
Сам ты тюлька-фитюлька! Тоже мне — Михаил Иванович! Попадись ты мне в нашем селе, я бы тебе показал, какой ты Михаил Иванович!..
Кононенко тем временем достает линейку и карандаш, чертит поперек парты жирную линию.
— Это моя половина, а там — твоя. Залезешь в мою, по носу получишь!
Такое для меня не в новинку: сам не раз делил с соседом парту. Но только когда ссорились. А этот — ни с того ни с сего.
Отворачиваюсь от Кононенко и делаю вид, что он мне совершенно безразличен. Не спеша расшнуровываю свой «портфель», вынимаю чистую тетрадь, ручку, а чернила уже есть на парте — в неразливайках. Чувствую, что Кононенко наблюдает за мной, но не обращаю на него никакого внимания. Если он ко мне так, то и я буду так же.
И зачем только я пошел в этот восьмой? Куда лучше было бы в ФЗУ, вместе с Ванько…
Вдруг прозвучал звонок.
— Электрический, — слышу голос соседа, но никак не отзываюсь: я все-таки на него обижен.
Шум в классе сразу утих: в дверях появился учитель.
Застучали парты, ученики дружно поднялись. Учитель бодро здоровается и быстро идет к своему столу. Раскрывает классный журнал и начинает знакомиться с нами:
— Андриенко!
— Голобородько!
— Данильченко!
В ответ поднимается тот или другой ученик. Слышу свою фамилию и так громко выкрикиваю «я», что по классу катится хохот. Учитель с удивлением посмотрел на меня.
— Садитесь!
Я опустился на свое место, а учитель назвал Кононенко. И тот, явно передразнивая меня, тоже изо всех сил выкрикнул «я». В классе снова захохотали. Учитель, наверно давно привыкший к выходкам моего соседа, только взглянул в его сторону и сказал, чтобы тот тоже садился.
Закрыв журнал, учитель сообщил нам, что его зовут Григорий Викторович и он будет преподавать нам историю.
— Григорий Историевич, — шепчет будто бы сам про себя мой сосед. Вероятно, он уже стал нудиться за этой «погранлинией», однако не я ее прочертил, не мне ее и стирать. Тем временем учитель говорит, чтобы мы достали учебники по истории, и урок начался.
Григорий Викторович рассказывает очень интересно, совсем не заглядывая в книгу. Я оперся подбородком на кулак и собрался внимательно слушать. Не успел сосредоточиться, как что-то хлясь по уху! Не иначе дробинка из рогатки.
Я аж подскочил. Тру ухо, оглядываюсь — кто бы это?
Да разве узнаешь? У всех совершенно невинный вид. Тогда я осторожно, чтобы учитель не заметил, скашиваю глаза под парту, пытаюсь найти, чем же в меня выстрелили… А ничегошеньки!
Только приготовился слушать, как опять — хлясь по уху!
Резко оглядываюсь — те же самые безмятежные лица. Но стоило повернуться к учителю, как снова — хлясь, хлясь!
Начинаю уже злиться. Во-первых, больно, а во-вторых, учителя мешают слушать. Ну, погодите же!
Торопливо ищу на ощупь в кармане… Ага, вот оно! Резинка. Тонкая, упругая, по концам две петельки: на пальцы надевать.
Кладу резинку на коленку, из тетрадки выдираю клочок бумаги. Конечно, патроном было бы куда лучше, но ничего, для первого знакомства и бумага сойдет.
Мой сосед так и стрижет глазами. Он заметил, что меня обстреливают, и теперь сгорает от любопытства: что же это я готовлю в ответ? Даже стеречь свой кордон забыл.
Я плотно свертываю бумажный квадратик, потом сгибаю пополам и сажаю на резинку, на большой и указательный пальцы надеваю петельки, что есть силы натягиваю и, не целясь, из-под локтя стреляю назад.
— Ой!..
Ага! Попал!
Кононенко от смеха давится, аж шипит, а я боюсь мигнуть — сижу навытяжку, от учителя глаз не отрываю.
— Что случилось? — спрашивает он недовольно. — Почему вы кричите, Голобородько?
— Меня кто-то по губе ударил! — жалуется тот.
— Вы как маленький! — с досадой отмахивается от него Григорий Викторович. Но Голобородько не унимается:
— Ага, маленький! Вас бы кто-нибудь так ударил!
— Ладно, ладно! Потом разберемся, — нетерпеливо прерывает его Григорий Викторович. — Кононенко, вы что, дома не выспались?
Мой сосед отрывает от парты голову и отвечает, что выспался.
Урок продолжается, стрельба тоже продолжается. Правда, она стала менее интенсивной: я прикрыл уши ладонями, и тем, кто сидит сзади, обстреливать меня теперь не так интересно. Прислушиваюсь к учителю и обещаю себе, что завтра обязательно приду с настоящими зарядами — не бумажными, а из картона. Вот тогда почувствуют.
На перемене, как только учитель вышел из класса, ко мне подошел Голобородько. Тот самый, которому я влепил свой бумажный гостинец. Он был на голову выше меня, и руки у него длиннющие, как у гориллы.
— Это ты меня ударил?
— Вовсе не я…
— Не ты? А что у тебя в парте?
Я и опомниться не успел, как Голобородько выхватил мою сумку.
— Ребята, мяч!
Сцепив зубы, я бросился к нему:
— Отдай!
— Ребята, лови! Гоп-ля!
