Пока отец Паисий говорил все это, а Нюра переводила, Марго чувствовала, как с каждым новым словом, произносимым мягким голосом священника, ей становилось все легче и легче.
Отец Паисий, закончив свою речь, благословил Марго и, нагнувшись, поцеловал ее черную кудрявую головку. Потом девочку оставили обедать в гостеприимном доме священника.
Пришла Олимпиада Львовна, за которой сбегала Нюра.
Ей Марго чистосердечно рассказала об утренней своей ссоре с детьми.
— Мне очень жаль, что я была так несправедлива, — произнесла Марго, краснея. — Я с удовольствием подарила бы что-нибудь той маленькой девочке, которую я так обидела сегодня.
Увы! У француженки-сиротки ничего не было, что бы можно было подарить Груне: все вещи Марго пропали во время крушения поезда. Но примирение обошлось и без подарка. После обеда позвали маленькую Груню, и Марго, смущенная, протянула ей руку. Груня ласково посмотрела на француженку и дала понять, что забыла свою обиду.
Прибежали после обеда к домику священника и остальные дети и, как ни в чем не бывало, всею гурьбою, с Марго и Нюрой, отправились в лес…
* * *
Странный сон приснился маленькой Марго в ту ночь.
Она увидела роскошный сад; в нем цвели дивные розы, нарциссы, левкои; в кустах порхали хорошенькие птички с блестящими крылышками и яркими глазками. В средине сада была беседка. Марго, гуляя среди цветов, направилась к этой беседке и увидела там сидевшую на скамье молодую женщину… Женщина обернулась к ней, и Марго радостно вскрикнула:
— Мама!
Мама взяла на руки свою малютку, обнимала, целовала ее и повторила ей то же самое, от слова до слова, что говорил сегодня отец Паисий. Она объяснила Марго, что хотя она далеко-далеко от нее, но все-таки видит ее каждый час, каждый миг…
Как горячи были мамины поцелуи! Как нежны были ее ласки! Вся обвеянная ими, проснулась на следующее утро Марго.
Сиротка сейчас же сообразила, что все это был только сон, но сердечко ее билось ровно и спокойно. Тяжелое горе рассеялось, осталась лишь тихая грусть…
Малютка Марго вступила в новую жизнь…
* * *
Дни бежали за днями. Незаметно проходило время.
Малютка Марго успокаивалась мало-помалу. Теперь она уже не плакала и не горевала, как раньше.
По утрам Олимпиада Львовна занималась с маленькой француженкой целый час: она учила девочку говорить по-русски.
Марго оказалась сметливой и способной ученицей. К удивлению учительницы, она уже через 2–3 недели довольно хорошо понимала по-русски и даже немного говорила на этом чужом ей языке.
После уроков приходила Нюра, прибегали деревенские ребятишки, те, что были помоложе (старшие работали в поле вместе со взрослыми), и все они гурьбою бежали в лес.
Славно было в лесу, в тени развесистых деревьев. Там затевались самые разнообразные игры, причем Нюра служила переводчицей между Марго и ее новыми друзьями. Потом, после полудня, они спешили к обеду в деревню, чтобы взять приготовленную там для старших незатейливую еду и отнести обед в поле работникам.
Малютка Марго бежала туда вместе с крестьянскими детьми.
Все Дерябкино — так называлось село — знало девочку. Ее жалели, ей сочувствовали. Часто какая-нибудь старая крестьянка гладила ее по головке и утешала:
— Ишь ты, сиротинка… болезная. Ну, Господь с тобой, живи с Богом. Он, Милостивец, сироток любит, не оставит и тебя.
Теперь Марго уже не дичилась людей, не стеснялась их ласки. Она отлично понимала, как к ней относятся все эти добрые люди, и сама привыкла к ним.
Нередко на поле, пока обедали крестьяне, кто-нибудь из них давал малютке грабли, и она сгребала ими с самым серьезным видом сено.
Марго уже мало походила на прежнюю маленькую барышню из Парижа. Она сильно загорела, не меньше Груни и других ребятишек.
Олимпиада Львовна сшила ей сарафан ярко-красного цвета, подарила ей платочек на голову, заплела ее локоны в черную косу, и этот костюм, как нельзя более, шел к черненькой головке и большим, как черные сливы, глазам Марго.
— Вишь, наша-то француженка ровно никогда француженкой и не была… Совсем как своя сестра-крестьянка стала у нас, — поглядывая на Марго, говорили ее деревенские знакомые.
Малютка понимала их, кивала головой и улыбалась, показывая белые, как жемчуг, зубы.
Больше чем к кому-либо, Марго привязалась к доброй Олимпиаде Львовне, заботившейся о ней точно родная мать. Теперь уже малютка не называла молодую учительницу как прежде «m-elle Липа», а просто «тетией», странно выговаривая на французский лад это русское слово. И первая фраза, выученная по-русски Марго, была:
— Я люблю тиебя, тетия Липа.
Марго часто говорила о матери с тетей Липой, расспрашивала ее о том, что делала мама перед катастрофой. Добрая девушка рассказывала малютке чуть не в сотый раз все подробности последних минут госпожи Бернар.
— Я в первый момент крушения поезда была так оглушена, что ничего не могла понять, — рассказывала ей Олимпиада Львовна. — Слышала только ужасный треск, шум и грохот. Потом что-то сильно надавило мне на грудь, и я потеряла сознание. Когда же я очнулась под обломками вагона, первое, что я услышала, был голос твоей мамы. Она была сильно изувечена и стонала, хотя находилась в бесчувственном состоянии. Не помню, как нас извлекли из-под обломков и отнесли на станцию. Я оправилась довольно скоро и уже не отходила от твоей мамы до самой ее кончины. Последние ее слова перед смертью были о тебе. Она поручила тебя мне на время и указала адрес семьи Гордовцевых, куда просила отправить тебя потом.
— Милая мама!.. Милая моя мамочка! — тихо шептала Марго.
Она уже не плакала больше при этих рассказах. Она понимала, что слезы не помогут, не вернут ей мамы.
Кроме тети Липы Марго привязалась и к отцу Паисию, и к его дочери Нюре. Ежедневно бегала она в домик священника, где вдовый отец Паисий жил со своей девочкой Нюрой. Теперь малютка Марго уже понимала по-русски настолько, что Нюре не приходилось больше быть переводчицей при разговорах со священником. И много хорошего, светлого почерпнула из этих разговоров Марго.
Через месяц малютка должна была ехать в далекий Петроград, в семью генерала Гордовцева, с письмом от Олимпиады Львовны, в сопровождении Ванюши, которого добрая учительница отправляла в столицу для дальнейшего обучения.
Способный, прилежный и умный мальчик очень заинтересовал Олимпиаду Львовну, и она уговорила Ванюшиных родителей отправить сына в Петроград.
С ним и должна была ехать малютка Марго в августе. А пока отец Паисий наставлял маленькую француженку, как жить, как вести себя у чужих людей.
Глава XII
Диковинная птица
Жаркий июльский полдень.
Горячее солнце страшно печет. Но в тени леса хорошо и прохладно.
На лесной полянке собрались дети. Нюры нет с ними, но зато Ванюша остался за старшего. Малютка Марго только что набрала всевозможных цветов и плетет из них красивые гирлянды. Груня, Анюта и Ганя помогают ей в этом. Мальчики сидят отдельною группою. Они чем-то сильно заинтересованы сейчас. Никитка и Алексаша поминутно поглядывают на небо и как будто таинственно совещаются. К ним подошли Ванюша, Сенька-большой и Сенька-маленький. Все они указывают пальцами вверх, в далекое небо… О чем-то оживленно болтают, чему-то смеются.
— А я тебе говорю — орел это! — кричит Никитка-шалун и так энергично запрокидывает голову, что засаленный картуз валится у него с головы.
— Никитка, голову потеряешь. Гляди, другая не вырастет! — острит Алексаша.
— Братцы, глядите, да это вовсе не птица, — вставляет свое слово Ванюша.
— Не птица, так что же? Кошка али корова, по-твоему, по небу бежит? — усмехается Сенька-большой.
— Корова по небу… Скажешь тоже, — хихикает Митюха.
Марго, заинтересованная разговором мальчиков, поднимает голову, смотрит на небо и видит: какой-то черный предмет с большими крыльями летит под самыми облаками. Марго всматривается пристальнее. Птица? Нет, не птица… Крылья белые… В середине темно… Ну, да, конечно, это — аэроплан. Марго даже знает, какой аэроплан. Она столько раз бывала с мамой на полетах воздушных машин в Париже, так интересовалась всегда узнавать, как называются эти машины-аэропланы — монопланами или бипланами, что умеет отличить их один от другого. И теперь, гордая своей опытностью в этом деле, она весело сообщает окружающим ее детям на своем ломаном русском языке, поднимая пальчик над головою и указывая им в небо:
— Этая… аэроплян… Я знай… Это в Париж видаль… Oui, Oui! C’est ça. C’est çа! Да, да! — и она даже подпрыгнула от удовольствия и забила в ладоши.
— И впрямь аэроплан, братцы… Француженка наша правду говорит, — первый произнес умненький Ванюша.
