В дверях стояла Майкина мама, бледная, запыхавшаяся, — бежала двенадцать этажей! — в том же халатике, застёгнутом на булавку, перепуганная.
— Шприц! — крикнула она. — Ольга Алексеевна шприц просит!
К Майке я бежал, обогнав Марию Петровну.
Мама поглядела на меня благодарно, забрала стерилизатор со шприцем, ушла в комнату.
Я остался один. Молчит, значит, думает, что я могу ей ещё пригодиться.
Я сидел в коридоре. Каких только у Майки чудес не навешано! И лук африканский! И мексиканские сомбреро! И японские куклы с веерами и зонтиками! И кукла-старушка в чепчике и в очках, папа из Бельгии привёз.
Я так внимательно это разглядывал, что не заметил, когда Мария Петровна вошла в коридор. У них с мамой началось совещание.
— Я вызвала «скорую», — шёпотом говорила мама. — Маечку придётся госпитализировать. Укол поможет ей на короткое время. Здесь требуется лечение.
— Да-да, — растерянно соглашалась Майкина мама. — Очень вам благодарна.
А моя мама распоряжалась:
— Придётся тебе, Саня, встретить врачей! Сумеешь?
Я только спросил:
— Нельзя ли мне лук взять? Ночь, а я без оружия…
— Тебе ничего не угрожает, — сказала мама. — Иди.
Я побежал.
А ночь сегодня оказалась лучше вчерашней. Круглая луна выплыла над городом, блестящая, словно начищенная наждаком. Через Неву серебряной ленточкой дорожка бежит, змеится.
У правого угла дома вспыхнул свет сильной фары. «Скорая»!
Острый луч шарил по нашему дому. Я замахал руками. Свет стал слабеть и гаснуть. Машина остановилась.
Их было трое: врач — молодой мужчина — и девушки — медицинские сёстры. Они спросили: не «скорую» ли я жду? Не к Шистиковой ли Майе? Затем вынесли сумку с лекарствами.
— Возьмём носилки, — приказал врач. — Дырочкина вызывает «скорую помощь» только в сложных случаях.
Несмотря на холод, рукава доктора были засучены, мне нравились сильные его мускулы. Лицо у доктора тоже казалось очень сильным. Он точно всё время хранил какую-то тайну.
— Готовы, доктор, — доложили девушки, будто доктор был полководцем.
Доктор кивнул, положил руку на моё плечо, приказал:
— Веди нас, мальчик, к больному.
…А потом я и мама стояли на улице. Водитель «скорой» помог затолкнуть носилки в кузов, прихлопнул заднюю дверцу. В приспущенное окно я видел испуганные Майкины глаза, будто бы это и не глаза были, а фары. Я даже зажмурился от неожиданного блеска. Казалось, Майка меня обвиняет, что её в больницу везут. Я не знал, что бы такого ей сказать утешительного.
— На «скорой» покатаешься, — вроде бы позавидовал я ей. — Повезло тебе, Майка.
Был бы, конечно, на Майкином месте Мишка Фешин, слова бы нашлись. С мужчинами проще. Подошёл бы, пожал руку.
— Глупенький ты, Саня, — вздохнула мама. — Лучше бы ей не кататься на «скорой»… Всё, Саня, теперь домой. Наш рабочий день, будем надеяться, закончен. — Она поглядела на часы и вздохнула: — Через два часа тебе в школу.
Мишка Фешин пришёл в школу с какой-то тайной. Вертелся на парте, шевелил губами, выпучивал глаза, раздувал щёки.
Галина Ивановна поглядела на Мишку, пытаясь понять его сигнализацию, но и ей, видимо, ничего не пришло в голову.
— Может, Фешин, ты всем свой секрет скажешь? — спросила она.
Мишка встал, набычился. И тут прозвенел звонок. Мы понеслись с ним на перемену. И тут он мне рассказал, что его дедушка приглашает мою маму и моего папу в театр на спектакль, в котором будет играть их главный народный артист.
— Город уже две недели не спит — ждёт премьеры, — передал Мишка дедушкины слова. — Все с ума посходили, билетики спрашивают. Мама уже хочет телефонные провода перерезать, потому что только уснёшь, как кто-то обязательно позвонит в середине ночи, нет ли у нас возможности в театр попасть. А твоих маму и папу приглашают на премьеру!
…Мама собиралась на вечерний приём, а папы пока ещё не было.
— Жалко, что я занята, — вздохнула мама. — Я действительно люблю этот театр и этого артиста…
— Может, отнести дедушке Фешину билеты? — предложил я. — А то там творится что-то ужасное, как бы к нему не сели на лысину зрители.
Мама засмеялась.
— Нет, — подумав, сказала она. — Лучше вы с папой сходите на спектакль. Ты уже достаточно взрослый…
Папу я ждал с нетерпением, даже читать не мог. Я так нервничал, что уснул на диване, а когда проснулся, то папа расхаживал по комнате.
— У нас билеты в театр! — закричал я. — Скорее собирайся! Мы опоздаем!
Папа всё знал.
— Не волнуйся, Саня, — успокоил меня папа. — У нас ещё два часа. И в театр мы обязательно сходим. Выйди на улицу с Мотькой, а я приготовлю ужин.
Когда мы вернулись, папа примеривал у зеркала рубашки. Сначала он надел белую, потом синюю, потом красную, немного подумал и снова надел белую.
— К белой необходим тёмный галстук. — Он распахнул платяной шкаф и долго разглядывал галстуки. — Раньше было проще: форма зелёная, галстук чёрный, так записано в уставе.
Папа разложил на столе галстуки:
— В горошек вроде бы больше подходит молодому, в крапинку — старому.
Он явно хотел получить мой совет.
— В горошек!
— Точно! — обрадовался папа. — А я чуть маме в поликлинику не начал звонить.
Он набросил галстук на шею, закинул длинный конец на короткий, засвистел. Теперь папа знал, что делать. Только никак не завязывалось.
Папа распутал узел, опять стал крутить концы.
— Что-то не так, — признался папа. — К военной форме галстуки с узлом продаются, их завязывать не нужно. Может, к Фешиным сходить? Театральные люди наверняка умеют завязывать галстуки.
Я вспомнил, что дедушка Фешин уже на премьере, и посоветовал:
— Лучше надеть военную форму.
Папа стянул рубашку, которая только что ему понравилась, собрал со стола галстуки и швырнул их на шкаф, как ненужные. Потом поглядел на часы:
— Времени совсем не осталось!
Протянул руку за чёрным галстуком, а галстука нет.
— Он же только что был! Рядом с военным костюмом. Рядом с рубашкой!
Я стал перекидывать папины вещи. То, что на кровати лежало, полетело на стулья, а что на стульях — на кровать. Вихрь поднялся невообразимый.
Наконец папа лёг на пол и на животе пополз под тахту.
Мотька вбежала в комнату на этот шорох и, увидев папины ботинки, залаяла. Папа вылез весь в пыли.
— Кто-то съел мой галстук, — расстроенно заявил папа и покосился на Мотьку. — Без галстука в театр я идти не могу…
Пришлось посоветовать:
— Надевай гражданский костюм, а галстук попросим кого-нибудь завязать в театре.
Папа снова переоделся, подтащил стул, чтобы снять со шкафа другие галстуки, а там чёрный. Папа его вместе с остальными забросил.
— На первое действие мы уже не успеваем, — рассуждал папа, медленно успокаиваясь. — Пойдём на второе. Давай-ка, сынок, подкрепимся перед дорогой. Что-то я проголодался.
Вынул миску, из холодильника. Хотел поставить разогревать на плиту, но я предложил поужинать холодным, так быстрее. И мы, черпая ложками по очереди, съели манную кашу с мясом. Я ещё подумал: отчего это мама стала манную кашу с мясом варить, раньше она такую еду только Мотьке готовила. А папа ел да похваливал.
— Раньше она Мотьке готовила кашу с мясом, а теперь и нам, — поддержал я папу.
Он застыл с поднятой ложкой. Поднялся и открыл холодильник.
— Ты прав, Санечка! — сказал папа сдавленным голосом. — Еда была Мотькина.
Захлопнул дверцу и сел в глубокой задумчивости.
— Придётся отдать Мотьке наши котлеты, надеюсь, она не обидится…
В театр нас не пустили, началось второе действие.
— Пошли, погуляем, — предложил папа. — Знаешь, — признался он, — я до демобилизации мечтал всё свободное время с тобой проводить, а ничего у меня не выходит.
— Я ведь тоже об этом мечтал, — признался я папе.
Кончался сентябрь. Осень стояла в самом разгаре.
На Аничковом мосту, да и вдоль всего Невского горели фонари, и мы с папой немного постояли на набережной, глядя в зыбкую воду.
По Фонтанке плыли листья, и когда они попадали на светящиеся, изогнутые в воде блики от фонарей, то чёрные внезапно светлели, казались жёлтыми и блестящими.
Мы шли по Невскому. Моросил дождь. Со всех сторон мимо нас двигались раскрытые разноцветные зонтики.
Потом мы обошли памятник Пушкину в круглом садике. Александр Сергеевич читал стихи. Дождик был ему нипочём.
— Какие же стихи он читает? — поинтересовался папа.
— «Пушки с пристани палят, — весело сказал я, — кораблю пристать велят!»
— Не исключено, — сказал папа, подумав. — Тогда ещё самолётов не было…
Несколько дней папа ходил очень мрачный. Куда-то звонил, с кем-то советовался. Было ясно — папа ищет работу по душе, только ничего ему не нравилось, он отвергал всё, что ему предлагали.
