– А чего это у вас юферсы по полу раскиданы? Разве лишние?
На него посмотрели сначала удивленно, а потом с улыбкой и пониманием. В сухопутном городе, где речки Ока и Туринка в самом глубоком месте были мальчишкам по пояс, едва ли нашлось бы десять человек, знающих, что деревянный блок для набивки стоячего такелажа называется "юферс".
Вечером Кирилл сказал отцу:
– Папа, я познакомился с твоим знакомым…
– Кто же это?
– Геннадий Кошкарев. Он у вас на заводе фотолабораторией заведует. Он говорит, что знает тебя. Ты ведь его тоже знаешь?
– Ну как же… Знакомы, – отозвался отец без особого, впрочем, восторга.
– А что? – встревожился Кирилл. – У вас, что ли, это… служебные трения, да?
Отец усмехнулся:
– Да нет, пожалуй… Характер у него тяжеловатый.
– Почему? – удивился Кирилл.
– Кто же знает? У каждого свой характер… Может, из-за несчастья. Он киносъемкой увлекается, хотел после школы на кинооператора учиться, да попал под машину, ногу ему повредило. Говорят, почти год в больнице пролежал, а хромота все равно осталась… Впрочем, я это понаслышке знаю…
– Разве с хромотой нельзя быть оператором?
– Может, и нельзя. Оператор – профессия подвижная. А может быть, можно, да не сумел. Наверно, были причины… А снимает он хорошо. Талантливо.
– Сегодня меня на улице снял. Так и познакомились… Папа, он с ребятами парусник строит, под старину. Из шлюпки переделывает… Он меня в команду берет…
Отец оживился:
– Кошкарев судно строит? Вот не подумал бы! Я считал, что он весь в кинофотозаботах. Ай да Тамерлан!
– Почему Тамерлан?
– Так его иногда именуют. Помнишь, был хромой завоеватель – "Гроза Вселенной"?
– Помню. А Гена-то почему гроза?
– Он редактор "Комсомольского прожектора". И не приведи господь попасть под объектив с чем-нибудь таким… отрицательным. Недавно выпуск сделал про захламленность в цехах. Потом партком заседал…
– Ему попало? – встревожился Кирилл.
– Если бы ему… – с хмурой усмешкой сказал отец.
– Ну… значит, он справедливый выпуск сделал? – как можно деликатнее спросил Кирилл.
Отец вздохнул:
– Может, и справедливый… со своей точки зрения. Только ведь захламленность не от хорошей жизни была, есть масса причин… А впрочем, дело уже прошлое. Как говорится, все к лучшему.
– Ты на него злишься? – прямо спросил Кирилл.
Отец засмеялся.
– Мало ли на кого разозлишься в горячке… Ты что, уже влюбился в него?
Кирилл ответил уклончиво:
– Я в "Капитана Гранта" влюбился. Так парусник называется.
Отец серьезно сказал:
– Ты не сомневайся, Кошкарев – парень честный. Только вспыльчивый чересчур, сердитый.
Кириллу Дед вовсе не казался вспыльчивым и сердитым. Даже если ребята вместо дела устраивали возню, Дед не ругался и не покрикивал, а, только укоризненно смотрел и брался за работу сам. Словно говорил: "Ну вы как хотите, а я считаю, что мы собрались не дурака валять". Иногда это помогало.
После работы, когда все расходились, Кирилл, бывало, оставался с Дедом. Они гасили печку, чтобы не случилось ночью пожара, подбирали с пола забытые инструменты. Потом садились на скамью перед недостроенным корпусом парусника и молчали. Кирилл мысленно дорисовывал корабль: узорную кормовую надстройку, белую рубку с точеными перильцами, поднявшиеся мачты, ванты, паруса… Гафельный кеч "Капитан Грант" обещал быть красивым, как хорошая песня. Может быть, это неточное сравнение, но другого Кирилл не мог придумать. И когда Кирилл представлял, как вырастает корабль, он словно сочинял эту песню.
У Деда, видимо, были похожие мысли. Однажды он сказал:
– Еще зима, снег кругом, а ведь все равно будет лето. И поплывем… Вот закрою глаза – и сразу вижу, как паруса отражаются в синей воде…
Кирилл придвинулся к Деду и кивнул.
– А ты немногословен, мой юный друг, – сказал Дед. – В первый день ты мне показался как-то… ну…
Кирилл улыбнулся:
– Нахальнее, да?
Дед виновато развел руками. Кирилл сказал:
– Сам не знаю, что на меня тогда нашло… Вообще-то я довольно тихий и примерный, – добавил он с еле заметной насмешкой.
– Это в школе так говорят?
– Везде… Я до третьего класса вообще мало говорил, я заикался.
– Сейчас незаметно…
– Прошло… Я петь полюбил, тогда это и кончилось. Меня учительница Зоя Алексеевна к пению приучила.
– И сейчас поешь?
– В школьном хоре. Только мне там не нравится. Туда многих без всякого согласия посылают, это плохо. Зачем, если не хочется петь?
– Но тебе-то хочется?
Кирилл мотнул головой.
– Нет, мне там тоже не нравится. Руководитель новый появился, крикливый какой-то… И песенки все детские… Я бы ушел…
– А почему не уйдешь? Спорить не хочешь?
Дед спросил это без насмешки – серьезно и по-хорошему. Кирилл почувствовал, как защипало в глазах, и хмуро признался:
– У меня какое-то свойство дурацкое. Сам не знаю почему… Вот увижу что-нибудь несправедливое, начну спорить – и вдруг слезы.
Дед понимающе кивнул:
– Это бывает иногда…
– У меня не иногда, а каждый раз… Сейчас даже больше, чем раньше, – сердито сказал Кирилл и переглотнул. – Ты никому не говори… Может, я больной?
Дед засмеялся и положил свою ладонь Кириллу на затылок.
– Что ты, Кир… Твоей беде помочь совсем легко.
Кирилл удивленно поднял повлажневшие глаза.
Дед глянул в эти глаза и доверительно произнес:
– Как в горле заскребет, вспомни зеленого павиана Джимми.
– Какого павиана? – очень удивился Кирилл.
– Я же говорю: зеленого. Сразу представь себе зеленого павиана Джимми, и все пройдет… Это меня в детстве дядюшка научил. Здорово помогает, честное слово.
Кирилл помигал и неловко улыбнулся:
– Я… ладно, попробую. – И подумал: как жаль, что не знал про Джимми осенью. Про тот случай до сих пор стыдно вспоминать. Ева Петровна оставила весь класс после уроков за то, что будто бы безобразно вели себя в столовой и разбили два стакана. Свинство какое! Ведь ей сто раз объясняли, что никто не дурачился и не бил! Кирилл кипел, кипел внутри, потом встал и приготовился сказать, что все это несправедливо и она не имеет права… А вместо слов получились всхлипы, и он разревелся, как дошкольница, у которой отобрали новый мячик.
Евица-красавица сказала:
– Векшин, ступай домой. Ты-то ни в чем не виноват, я знаю.
Кирилл схватил портфель и выскочил в коридор. Получилось, что ни за кого он не заступился, а только себе заработал прощение. Выревел! Это в двенадцать-то лет… Нет, зеленый павиан – это, кажется, неплохо (глаза, между прочим, высохли). В этом что-то есть.
Но тут же Кирилл встревожился:
– А Митька? Он разве не знает про павиана?
Дед снисходительно сказал:
– Митька если ревет, то от страха или от вредности. Здесь уж Джимми бессилен.
Митька был вертлявой личностью восьми с половиной лет: круглолицый, но щуплый, с черными быстрыми глазами и очень красными мокрыми губами – он их постоянно облизывал. Звали его чаще не просто Митька, а Митька-Маус. Вроде Микки-Мауса, знаменитого мышонка из мультфильмов. Но такое прозвище ему дали не за доблести, а за то, что он все время ходил с каким-нибудь хвостом. То за ним таскался обрывок веревки, то высовывалась из кармана длинная сетка-авоська, то шуршала по полу оторванная лямка штанов, то цеплял всех за ноги самодельный кнут, которым Митька-Маус любил что-нибудь сшибать: весной сосульки с карнизов, летом головки одуванчиков.
Митька-Маус чудовищно боялся привидений. Чтобы оправдать свои страхи, он всех уверял, что привидения на самом деле есть, и рассказывал, как с ними встречался. Эти жуткие истории потихоньку записывал Алик Ветлугин: он сочинял фантастические романы и ему нужен был материал.
По вечерам Митька-Маус ни за что не соглашался оставаться один в комнате или мастерской, поднимал рев. Это доставляло Деду массу хлопот.
Была у Митьки еще одна черта, очень неудобная для Деда. Вездесущий Маус каждый день собирал на себя краски, сажу, ржавчину, пыль, мел и клей. Постоянной заботой Деда было отмывать Митьку по вечерам.
Чертыхаясь, Дед грел в баке для белья воду – зимой на плите, летом на костре посреди двора. Потом заталкивал двоюродного внука в старинное корыто, похожее на железный саркофаг, и драил несчастного Мауса суровой капроновой мочалкой. По комнате разлетались мыльные хлопья, радужные пузыри и Митькины вопли. Вопил Митька наполовину шутя, а наполовину всерьез, потому что жесткой мочалки и едучего мыла боялся лишь немного меньше, чем привидений.
– Не дергайся, подкидыш! – рычал Дед.
На "подкидыша" Митька не обижался. Он даже сам себя так иногда именовал.
Митькины родители – Генина племянница Надежда и ее муж Виктор – обитали в другой половине дома. Этот ветхий, но просторный дом остался от Гениной бабушки. Многочисленные родственники от такого наследства отказались, у них были квартиры, а у Геннадия и его племянницы своего жилья не было, и они позапрошлым летом вступили во владение старинной постройкой, в которой, безусловно, водились привидения и домовые.
