А я здесь, в нескольких шагах, я на свободе, могу идти куда хочу. Но куда мне теперь уйти от себя? Нет, лишь теперь я поняла: мне не вернуться домой, не собирать тюльпаны на горных склонах, не пробежать босыми ногами по мягкой траве, умытой утренней росой, не проскакать на гнедом коне по безбрежной равнине Ахала… Вы умерли, мои мечты, и теперь я, как птица, у которой перебиты крылья…»
Шустер был доволен. Наконец-то настал его час. Уж он заставит этого азиата покориться, говорить и делать все, что велят. В профессии шкуродера есть и свои положительные стороны. Во всяком случае, вида человеческой крови он не боится. И помощники у него все как на подбор.
…Через два часа, утирая со лба пот, Шустер вынужден был объявить перерыв.
Бесчувственное тело Тахирова неподвижно распростерлось на окровавленном полу. Сознание то исчезало, то вновь возвращалось, и тогда Айдогды казалось, что он находится в аду.
Эсэсовцы, аккуратно постелив бумагу, ели бутерброды и пили шнапс. Неужели это люди? Неужели каждого из них родила мать, они были маленькими, ходили в школу, читали книги? Самые чудовищные вещи они проделывали с равнодушием животных, не имеющих понятия о сострадании. Кажется, им было приятно, когда он стонал, и тогда они хохотали и обменивались шутками.
Сознание вспыхивало и снова меркло. Может ли человек привыкнуть к пыткам? Нет, не может, но есть предел выносливости, перейдя его, человек уходит в спасительную тьму забытья. Только не расслабляться, только не допустить ни на долю мгновенья жалости к истерзанному, окровавленному телу. Только не показывать фашистам, что ты больше не можешь. Ведь они ждут именно этой доли мгновения, чтобы удвоить, утроить муку и сломить твою волю. Нет. Нет. Нет. Нет. Темнота. Ночь. В мире наступит ночь, если они победят. Молчи. Терпи. Ты ведешь свой бой. Не поддавайся. Как возможно такое зверство в мире, где библиотеки полны книг, рассказывающих о величии человека? В небе летают самолеты, философы ломают головы над неразрешенными тайнами бытия, а здесь и везде, где черное пятно фашизма закрыло синее небо свободы, палачи пытают людей. Неужели века цивилизации прошли для человечества бесследно? Неужели человек бессилен против зла и угнетения? Надо вытерпеть все. И твое молчание будет самым сильным ответом и твоей победой…
* * *
С ужасом смотрела Меджек-хан на поседевшего Айдогды. Перед нею был человек, заглянувший в лицо смерти и бросивший ей вызов. Это был совсем другой человек, и только глаза у него были прежние.
— Я… я не могла уехать, не повидав тебя еще раз. Я должна вернуться, Айдогды, но… я не могу оставить тебя здесь. — Меджек-хан зажмурилась, но все равно перед глазами стояло изуродованное лицо Айдогды, и ее чувства прорвались в жарком и жалком шепоте: — А может, нам не надо прощаться, милый? Есть выход. Ты только помоги мне, только помоги… Я выкуплю тебя у них… я ведь богата, у меня есть деньги, золото, драгоценности. Не здесь, конечно, в Берлине… У меня есть связи. Я все отдам, и мы уедем с тобой, ты и я, уедем далеко-далеко от всех, от войны и от ужасов, уедем в Швейцарию. Там тоже горы… небо, синее, как у нас. Мне только бы добраться до Берлина. Но я не могу тебя здесь оставить, они замучают тебя, а если ты умрешь, мне тоже незачем жить. Обещай мне… обещай им… Ты должен на что-нибудь согласиться, хоть для вида, пока я съезжу в Берлин… или нет, я увезу тебя с собой, не дам тебя больше пытать… Ну, скажи хоть что-нибудь!
— Я… должен подумать, Меджек-хан, — прохрипел он. — Я не могу… вот так, сразу. Вчера я еще был большевиком, сражался с фашистами… А теперь Швейцария… небо…
«Мне жаль тебя, Меджек-хан. Ты совершила ошибку, и тебе не искупить ее. Ты похожа на орлицу, попавшую в клетку. Попала в клетку фашизма. Думаешь вырваться на свободу? Думаешь, выпустят тебя? Нет, Меджек-хан, так не бывает, свободу не выпросишь, ее можно только завоевать. Я обманываю тебя, Меджек-хан, прости. Мы не будем с тобою под синим швейцарским небом. Ты хочешь помочь мне? Я принимаю твою помощь. Для меня есть только одна дорога — к смерти. Все другие закрыты, потому что они ведут к предательству. Прости меня, Меджек-хан, но есть вещи более важные, чем наша жизнь. Ее ведь мы получили в дар от родины, и только родине она принадлежит. У меня остался только один шанс, только один. Я должен получить в свои руки микрофон. Хоть на минуту, но должен. И ты мне в этом поможешь. Я солдат, дорогая, и я буду биться с врагом до последнего. И если бы я мог встать из могилы и снова вступить в бой, я сделал бы это. Я буду сражаться за всех людей, и за тебя тоже, Меджек-хан. И если тебе суждено погибнуть вместе со мной, ну, что ж. Ведь смерти не избежать, а что может быть лучше, чем умереть ради нашей победы. Только бы хватило сил. Я не должен умереть сейчас. Не должен. Пока есть хотя бы один патрон… пока есть хотя бы один шанс… одно слово… пока я могу еще дышать, я буду сражаться с ними до последнего».
Майор Хильгрубер ожидал ее за дверью:
— Поздравляю вас с успехом, Меджек-хан!
— О чем вы говорите, господин майор?
— Разве вы не убедили Тахирова, что самое лучшее для него — это пойти с нами на соглашение, а затем уехать в Швейцарию?
— Неужели вы подслушивали?
— Вы не ошибаетесь. Этот разговор был слишком важен для меня, а впрочем, и для вас. Так что не бойтесь, кроме вас и меня, об этом никто не узнает. Но одно непременное условие: Тахиров должен выступить перед микрофоном. После этого можете забрать его в полное свое распоряжение и ехать с ним хоть на Северный полюс. Я готов оказать всяческое содействие.
— Не уверена, что он согласится. Вы видели, в каком он состоянии? Ему нужен отдых, нужно забыть весь этот ужас. Было бы лучше всего отправить его в Берлин под предлогом участия в туркестанском комитете.
— Извините, Меджек-хан, но только после его выступления перед русскими. Это имеет особо важное значение для меня лично. Прошу вас, попробуйте его уговорить.
— Хорошо, я попробую. Но где гарантия, что вы не обманете меня?
— Мне нет никакого смысла обманывать вас, Меджек-хан. Ведь, надеюсь, наши добрые отношения не прервутся и после того, как вы обоснуетесь в
