– Ты назвал меня дрянью.
Я почувствовал, что краснею. Совсем не собирался просить прощения, наше прощение должно было быть обоюдным.
– Ты не можешь представить мое тогдашнее состояние! – волнуясь, стал оправдываться. – Но ведь все кончилось? Все плохое…
Она оторвала от себя мои руки и отошла в конец лоджии, а я опустился на посылочный ящик.
– Ты обманул меня! – жестко сказала она.
Вот те раз! Я даже попробовал ухмыльнуться и перевести все в шутку. Наверное, надо выдержать эту дурацкую театральщину, чтобы помириться. А еще мне вспомнилось ее смешное: «Низко подглядывать!»
Марьяна зачем-то стала рассказывать, как в детстве вскрыла елочный картонаж – Деда Мороза. Она думала, уж если в хлопушках есть сюрприз, то в мешке Деда Мороза обязательно спрятан подарок. Разодрала его и, разумеется, ничего между двух картонных половинок не обнаружила. Тогда она разорвала мешок у ватного Деда Мороза и снова ничего не нашла. Тогда она стала бить стеклянные игрушки с елки, просто от злости, потому что обманули. А потом били ее за это.
– Ты сам дрянь! – четко выговорила Марьяна. – Дед Мороз!
Глаза у нее стали как из жести. Она не мириться пришла. Она ненавидит, она убить меня готова. И тут я испугался.
– У меня такое произошло весной… – залепетал я. – Ты же не знаешь, что со мной случилось!
Она не слушала.
– Решил, что со мной можно все продолжить? А завтра заорешь, что я потаскуха?!
– Что я сделал тебе? – Голос у меня дрожал.
– Не понял? Жаль.
– Подожди, – униженно просил я, – мне нужно тебе объяснить. Мы не можем расстаться так…
Марьяна оттолкнула меня, ударила по руке, когда я хотел задержать ее, и, прямая, непреклонная, прошла мимо меня, мимо суетящихся в комнате ребят, а через минуту я увидел, как она появилась из подъезда и, какая-то сжавшаяся, сгорбленная, почти бегом направилась через садик.
Инягин похлопал по плечу:
– Что она от тебя хотела? Она вообще странная девка.
Я тихонько выскользнул из квартиры, осторожно прикрыл дверь. Марьяны уже не было, да и догонять ее было бессмысленно.
Я бежал по городу. Как буйно цвела во дворах сирень и как одуряюще пахла! Городской сад весь светился сиренью. Она здесь всех оттенков – от розового до синего. Я сел на скамейку и закрыл глаза. Было часов десять вечера. В саду играл духовой оркестр, и везде слышались голоса и смех. Кто-то хотел занять скамейку, не увидев меня из-за сирени, ойкнул, фыркнул. Засмеялись и ушли.
Запах был невыносим, сильный и томный. Надо мной висели отцветающие кисти сирени. И я недоуменно подумал, что в полном праздничном цветении уже есть все, включая сладостный запах тлена.
Сколько потерь за последнее время! А что найдено?
Мне ничего не оставалось делать, кроме как пожитки сложить и уехать отсюда. Но как быть с Динкой?
Я должен решать свою судьбу. При чем здесь собака? Неужели ради собаки ломать жизнь? Мне было тошно на нее смотреть. Динка это чувствовала, ходила с виноватым видом. В это лето я узнал, что такое бессонница.
Откуда Динка свалилась на мою голову? Это ужас какой-то! Я ненавижу себя. И всех. И собаку. Я хочу ее предать. А иначе мне придется предать самого себя, свои мечты, свое будущее. Разве это равнозначные вещи?
Только в сказках о принцах и розах пишется: «Ты навсегда в ответе…» А принц оставляет и розу, и Лиса, и никто его в том не винит. Бабушка говорит: «Никто не виноват». А ведь все перед всеми виноваты. Румянцев предал меня, моя мать предала Румянцева и их любовь. Думали они про ответственность за прирученных?
А теперь надо мать казнить – рассказывать эту бредовую историю с ее первым любимым мужем и собакой. Я пробовал, начал с того, что придется Динку оставить дома, а она покачала головой:
– Мы с папой решили взять отпуск в октябре и уехать. Мы же никогда не отдыхали вместе. Отдай Динку ребятам, освободи ты меня, вспомни, что ты обещал, когда привел ее осенью.
И в самом деле, они никогда не проводили отпуск вместе. И я должен это порушить? Может быть, мать начала освобождаться от Румянцева, может, ОТТУДА он не мог так сильно притягивать ее сердце: ослаб магнит?
Мать изменилась за последний год, помягчела, что ли. Перестала мной командовать на каждом шагу. И теперь ее требование отдать Динку прозвучало просительно.
Отец каждый день спрашивал, собираюсь ли в Москву. А я валялся на койке, читал «Королеву Марго», «Остров сокровищ» и все глубже и глубже падал, проваливался в какую-то яму. Мне уже и вставать утром не хотелось, умываться. Стал читать «Три товарища», и Ремарк меня пронял, слезами обливался, когда дочитывал. А потом я бродил по городу, по улице Пушкина, смотрел на Аллины окна без огня.
В июне я проводил в пионерлагерь Юру и «Пёсика, а вскоре получил от них письма. Юра сетовал, что мы не сходили в настоящий поход, и я написал ему и обещал, что вернусь из Москвы на каникулы – и мы пойдем в такой поход, и, наверное, с нами будут ребята моего дяди, про которого я рассказывал. Эти ребята много умеют и научат нас, а еще мы будем петь дядины песни.
Потом у Васи дома случился пьяный скандал, и Вася вынужден был пожить у нас два дня. Это немного встряхнуло, привело меня в чувство. А на третий день за Васей пришла мать, смущалась, как робкая овечка, оправдывалась перед моей. Моя мама только губы поджала.
Я получил еще два письма из пионерлагеря. На конверте «Пёсика сверху написано: «Шире шаг, почтальон!» – а на обороте, по диагонали: ««Пети, как Гагарин, вернись, как Титов!» А Юра написал: «Даже не знаю, как мы будем без тебя, когда ты в Москву уедешь. Мы будем по тебе скучать, а вот «Пёсику худо придется».
Однажды я встретил Юркину мать, Нину Ивановну, и узнал, что он ей не пишет. В очередном письме я настоятельно просил написать матери. Собрался проконтролировать, даже заходил, но не заставал Нину Ивановну дома. И вдруг встречаю ее на улице. Она обрадовалась.
– Он мне написал, – говорит. – Представляешь? Как не Юрка. Я знаю, что он меня любит, только он грубоватый. Я и не ждала письма. Зайди, почитай.
Прочел я. В письме голая информация: погода, еда, состояние одежды и немного про купание и авиамодельный кружок. А мне он про мысли свои писал. Может, считает, что его размышления матери неинтересны или недоступны? А она просто счастлива письму.
Нина Ивановна меня не отпускала, чай соорудила, рассказывала, что работает с шестнадцати лет: сначала на овощебазе, потом на стройке крановщицей. Два года назад ее муж Славик не вернулся с работы. Была пятница, день получки, она волновалась, но объяснение вроде было: загулял с друзьями. Ночь, конечно, она не спала, а на другой день не выходила из дому, ждала. Юра беспокоился, она его утешала, а сама места себе не находила. Решила идти в милицию, если не явится в воскресенье. А к ночи, совсем поздно, звонок в дверь – милиционер. Такая-то? Ваш муж такой-то? Она спрашивает: «Что он натворил? Где он?» Милиционер мялся, мялся и говорит: «Убили».
Затряслась как в лихорадке, но не верит. Муж у Нины Ивановны был не задиристый. Работал шофером, пил редко, хотя случалось иногда. Жили они в любви. А ростом он был метр девяносто, богатырь.
Тогда милиционер выложил водительское удостоверение. А назавтра она пошла в морг, чтобы опознать мужа. Так и осталось неизвестным, кто убил и при каких обстоятельствах.
У Нины Ивановны покраснели глаза, но она не плакала. Руки ее, рабочие, без маникюра, дрожали, когда сыпала сахар в чашку.
– Сбережений у нас не было, а долг был: взяли мебель в кредит. Пошла на две работы. Боялась – не выдержу. Один раз заснула на кране. А ты представляешь, что такое кран? На минуту заснула, очнулась – страх взял! Потом привыкла ко всему. Юрка небось уверял тебя, что летчиком станет?
– Хочет стать.
– Он и в школе в сочинении написал. Он мечтает про самолеты, а мне все время говорит: после восьмого класса на стройку пойду, буду тебе помогать. Я ему: потерплю еще, выучись, а он свое. Иногда я Славика во сне вижу и жалуюсь ему: «И что ж ты с нами сделал? Как же ты мог нас оставить?» Разве ж я такая была? Да я на десять лет постарела. Ну и Юрка. У него после этого аллергия началась страшная: на пыль, на тополиный пух, на шерсть животных, не знаю, на что у него не было аллергии, вечно слезы текут, нос забит, задыхается. Лечили, теперь ничего, но все-таки есть.
Почему-то Нина Ивановна напомнила мне бабушку, хоть были они не похожи ни внешне, ни судьбой. Ушел я от нее и все раздумывал, как бездарно провел последнее время. Люди живут, борются за жизнь наперекор всему, и, наверное, это главное, что нужно уважать в человеке. А мне надо срочно принимать решение и кончать бессмысленную, бесполезную жизнь.
…Утром я свистнул Динке и отправился на вокзал за билетом. Надо отрезать пути отступления, тогда, хочешь не хочешь, придется решить все вопросы.
От центра я пошел пешком через городской парк. Сирень давно отцвела и топорщилась ржавыми, налитыми семенем гроздьями. Нет, о прошлом я не хотел вспоминать. На ходу время от времени поглаживал Динку и думал о Юре. Должно быть, он не такой, каким я его представлял, лучше и интереснее. Потом я думал о Москве и так дошел до массивного здания педагогического института, у дверей которого оживленно беседовали новоиспеченные абитуриенты. Мне захотелось войти в институт, я похлопал Динку по спине и велел:
