– Ей идет эта сумка, я тоже себе такую хочу. И это неподдельная, кстати, между прочим.
Неподдельная сумка, это да.
– И этот дурак там тоже… Правда, он не такой дорогой, как сумка.
– Какой дурак?
– Громов.
Я ухожу.
Алька смотрит мне вслед.
Ухожу.
Рюкзак, котелок, экология, такси. Вокзал, мой поезд в десять, я успеваю. Вагон семнадцать, место девять.
За рекой продолжается плохая погода, «Абакан – Москва» пересекает воду, и снова встречает тучи. Сырость совсем не чувствуется в аккуратном уюте вагона. Полки разложены, постели заправлены. Колеса не стучат на стыках, теперь бесстыковая технология, теперь колеса уныло гудят, как теперь жить поэтам?
Поезд начинает замедляться. За окном тянутся гаражи, сараи, картофельные поля, железнодорожные бараки, шалаши, ржавые вагоны, потом почти сразу без перехода депо.
Дверь в купе открывается, просовывается мужик мрачного вида и начинает предлагать украшения недорого. Станция рядом, сейчас будет водокачка, водокачку зачем-то красят в оранжевый.
И паровоз-памятник тоже красят. Не в оранжевый хотя бы, в зеленый. Интересно, зачем им зеленый паровоз?
Луговое. Техническая остановка.
Навстречу движению по перрону медленно шагает сверкающая гора. Ростом в два с половиной метра, и шириной во столько же, настоящий стог. Продавец игрушек. Только какой-то совсем уж баснословный. Игрушки свисают с него в разные стороны разноцветными гроздьями. Котики, злые птички, смешарики, чебурашки, рыбки собраны в пучки и косицы, как луковицы. Из подмышек выглядывают игрушки побольше, львы и тигры, и дельфин, и почему-то плюшевый самолет с погнутым пропеллером. За спиной продавца мохнатая коричневая горилла с подозрительными взглядом, на шее синий слон. Кроме того, продавец увешан гирляндами, они переливаются огнями, плюются стробоскопами.
Алька, наверное, этим продавцом восхитилась бы. Потребовала бы выйти наружу и не удержалась, купила бы себе летающую тарелку, или калейдоскоп кошмаров, или ехидну-хохотунью, а я подумал, что это, наверное, странная жизнь, ходить вот так и продавать игрушки, и зимой и летом, в любую погоду, идешь, а у тебя на шее все время неприветливый Кинг-Конг.
Поезд останавливается.
На перроне образуются остальные торговцы. Брусникой, клюквой, сушеными грибами и другими припасами прошлогоднего лесного урожая. Луком в ведрах, и красным и белым, и картошкой, и патиссонами.
Стоянка двадцать минут, до Абакана далеко, пассажирам ехать скучно, они выходят на перрон и покупают самодельные бутерброды, бластеры, стреляющие присосками, липучки-ползучки, съедобных желатиновых змей, красный лук, он выглядит всегда так, что его хочется купить. Клюкву берут, хитрый дядька рассыпал клюкву по пластиковым стаканам и продает ее с сахаром. Пирожки берут, пирожниц больше всего, все с армейскими термосами, с корзинами. Яблоки. Конечно, сейчас яблоки уже не очень, но продавцы выставляют в ведрах самые красные и красивые, так что даже мне хочется купить.
Начинается дождь. Не проливной, мелкий, назойливый, люди, стоящие на перроне, раскрывают зонты над головой, но не все, некоторые так и остались. Оживает радио, стандартный желдор-прогон про террористическую угрозу, бдительность и сотрудничество с органами правопорядка.
У нее все хорошо, я знаю. Сумка, институт, макияж. Громов. Почему-то я не очень удивлен.
Появляется еще один продавец игрушек, еще один человек-гора, только этот, в отличие от своего товарища, специализируется на крупных игрушках, и от этого увешан большими слонами, китами и почему-то пришельцами – смешными глазастыми пришельцами кислотно-зеленого цвета и черными лобастыми пришельцами-ксеноморфами, наверное, пришельцы сейчас в моде. За торговцем пришельцами тащится пацан со своей матерью, пацан психует и указывает пальцем, желает ксеноморфа, но мать явно не соглашается на эту гадость, ругаются. А этот ксеноморф ничего, я бы купил. Интересно, челюсть выдвигается? А раньше ее не интересовали сумки, раньше она с пакетом ходила везде. И Громову по башке вувузелой.
Наталья Дмитриевна. Как всегда с тележкой. Та же коляска, только теперь передние колеса голубые и большие, апгрейд. В тележке обычный ассортимент, картошка и жареная курица, банки с груздями и солеными огурцами, блины с творогом. Морс. Печенье, самое вкусное в мире. На шее у Натальи Дмитриевны рыба. Связки вяленых подлещиков, я помню, она их вялит просто мастерски, с использованием лукового настоя и самодельного яблочного уксуса, так что мелкие кости внутри растворяются и получается…
Одним словом, очень вкусно. Блины с творогом, кстати, тоже весьма, даже Альке тогда понравились.
Ну и морс. Клюквенный.
Наталья Дмитриевна выглядит устало. Впрочем, может, это из-за дождя, в дождь все выглядят старше и печальнее, мучаются, сутулятся, и люди, и собаки. Герда бредет за ней, пристегнутая коротким поводком. Медленно, приволакивая правую заднюю ногу. Она тоже… Выглядит устало. Растолстела, стала круглой и пухлой, спина под весом просела, и пузо волочится почти по асфальту. Нелепый самодельный намордник, тяжелый и уродливый, перемотанный синей изолентой. Язык вываливается между прутьев, видно, что Герде тяжело.
Они медленно шагают по перрону.
Герда поворачивает голову и смотрит вверх. На вагон. На меня.
Герда смотрит сквозь прозрачным взглядом своих белых глаз.
Наталья Дмитриевна предлагает блины, бутерброды и морс, предлагает рыбу, протягивает на вытянутой руке пластиковый стаканчик с самыми вкусными семечками в мире, корзинку с самым замечательным печеньем.
Она продаст пироги, и печенье, квас и морс, и имбирный лимонад, и бутерброды, скопит к осени денег и поедет. В Таганрог. В Коктебель. В Тарханы. По пушкинским местам.
Вагон сдвигается. Стоянка пятнадцать минут закончилась, вода заправлена, сцепки проверены, Абакан впереди. Конечно, я до Абакана не поеду, только до следующей остановки, до Прасолова, оттуда вернусь домой на автобусе, продолжу жить.
Юля с подлещиком. Нет, на самом деле, не привиделось, худая печальная Юля, жует печального подлещика. Наверное, уже стала дизайнером, теперь продвигает пластиковые пальмы во все дворы нашего города.
Наталья Дмитриевна стоит на перроне. Кажется, у нее никто ничего сегодня не купил, даже подлещиков. Наталья Дмитриевна вытирает со лба воду и что-то выговаривает Герде. Та сидит на асфальте, задрав морду. Наталья Дмитриевна ругает собаку, грозит ей пальцем, качает головой. Герда слушает. Издали мне кажется, что Герда даже кивает. Хотя, может быть, у нее просто трясется голова.
Поезд дергается и останавливается.
Наталья Дмитриевна продолжает отчитывать собаку. Стучит ее пальцем по лбу, и от каждого удара Герда вздрагивает и втягивает голову в плечи. Наталья Дмитриевна стягивает с Герды намордник, гладит ее по голове. Затем она снимает с корзинки покрывало и достает пироги, два большущих расстегая, это видно даже издалека. Герда начинает приплясывать, разевает пасть, чуть привстает на задние лапы. Наталья Дмитриевна опускает пирог в пасть Герды.
Та щелкает в воздухе зубами, мимо, пирог падает на перрон. Герда ищет его на ощупь, тычет мордой в разные стороны. Наталья Дмитриевна ругается. Кто-то опаздывающий на поезд наступает на пирог, пирог отлетает в сторону. Герда нюхает воздух, опять задирает морду, поворачивает в мою сторону тяжелую голову с порванными ушами.
Герда смотрит.
Она напишет. Через год. В крайнем случае, через полтора. Точно, все будет хорошо. У ручьев, где дремлют ивы.
Поезд опять трогается с неприятным рывком, по столу, дребезжа, едут стаканы с ложками.
Герда нюхает воздух, я вижу, как морщится у нее нос.
Я позвоню. Конечно, я ей позвоню. Позвоню, хотя это и бесполезно.
Потому что я пробовал. Еще раз. И еще раз. И еще.
