— Заноза ты, Женька! Достанется тебе дома, приготовься… А за пирог спасибо! — Степан развязал узелок и протянул Наталье тарелку с пирогом. — Ешь! Проголодалась, наверно.
— Кушайте на здоровье! — вежливо попотчевала Женя.
— Я дома сразу пообедаю и поужинаю, — сказала Наталья. — Ешь, Степа, до конца смены еще далеко.
Степан переломил кусок пирога:
— Пополам!
— Да. Тебе половина побольше, а мне поменьше. Здесь еще два куска… Берите, ребята, и Сашу Мотовилова угостите.
Домой все отправились через площадь Труда, и первыми простились с ребятами Наталья и Паня.
— Что нам будет, Пань, что нам будет! — сказала Наталья, когда они с Паней поднялись на крыльцо родного дома.
— Да, уж будьте спокойны, — усмехнулся Паня. — Открывай дверь.
— Ноги лучше вытри.
— И ты тоже.
Подталкивая друг друга, посмеиваясь, но чувствуя себя неважно, они вошли в переднюю.
— И где, Наташа, ты пропадаешь? Не ела весь день… — Мать, сказав это, выглянула из столовой в переднюю, увидела Наталью и Паню, стоявших рядышком, сразу все заметила и всплеснула руками: — Батюшки, где это вы так вымазались? С головой в глине… Ты почему, Наташа, без калош?.. А ты как умудрился брюки порвать? Горит всё на тебе…
— Мы с Паней в карьере были, — сказала Наталья, глядя на свои туфли, облепленные глиной. — Паня с мальчиками Женечку Полукрюкову искал. Она заблудилась на руднике. Туман был…
— А ты?
— Я… я пошла посмотреть, как Степа в тумане справляется.
— Какой это Степа? — не поняла мать.
— Степан Яковлевич Полукрюков… — Наталья подняла взгляд на мать и поднесла руки к щекам: — Мамочка, мне так нужно сейчас поговорить с тобой, родненькая…
Мать приказала:
— Ты, Паня, разденься, повесь все аккуратненько на веранде, потом глину счистим. Надень пока что-нибудь… А ты. Наташа, иди ко мне в спальню.
Мать ушла.
— Ох, Пань! — шепнула Наталья со страхом и счастьем в глазах. — Что же я скажу маме, что я ей скажу?
— А я почем знаю! Я же не ты…
Долго сидел Паня в «ребячьей» комнате над раскрытой книгой и все прислушивался, прислушивался. Но в доме стояла глубокая тишина, и понимал уже Паня, что в этой тишине происходит что-то важное, решительное.
Наконец знакомо скрипнула дверь спальни.
Паня вышел в столовую.
Мать, с заплаканными, красными глазами, стала накрывать стол к ужину, а Наталья, тоже заплаканная и счастливая, все льнула к ней: то притронется к ее руке, то прижмется на минутку горящей щекой к ее плечу и шепнет: «Родимая моя?» А мать вздохнет: «Ох, доченька милая!» — и спохватится: «Что ж это я солонку забыла составить! Беспамятная!..»
Пришел отец.
— Знаешь, Маша, в карьерах вечером туман был. Ранний в этом году, да, спасибо, не долго держался, — рассказывал он. — Узнал я об этом в горкоме, стал диспетчерам звонить, однако ничего… Мой Степан и в тумане работал неплохо, а сейчас на рекорд идет. Траншея благополучно вахту встретит…
За столом Григорий Васильевич продолжал говорить о рудничных новостях, очень похвалил пионерский сбор и особенно коллекцию, и Паню удивило то, что отец не замечает ни печали матери, ни волнения Натальи.
Сразу после ужина мать велела Пане ложиться спать. Из «ребячьей» комнаты он слышал, как мать сказала:
— Гриша, и ты, доченька, пойдемте в спальню, поговорить надо…
— Что такое? — Отец стал допытываться: — Да ты чего плачешь, Наташка? И ты, Маша?.. Что случилось?
— Тсс! — остановила его мать и, наверно, показала глазами на дверь «ребячьей» комнаты.
Старшие закрылись в спальне, и снова тишина завладела домом.
Грустно-грустно стало Пане. Он уже отдавал себе отчет в том, какая перемена произойдет в жизни семьи, он попытался представить, как это все будет и что получится, запутался в различных предположениях и вздрогнул, расставшись с дремотой. В луче света, падавшем из столовой, показалась Наталья, бесшумно прошла через «ребячью» комнату, опустилась возле Паниной кровати на колени и положил а голову рядом с его головой на подушку.
— Братик, мой братик! — сказала она и уткнулась лицом в подушку — наверно, заплакала.
— Сама ты виновата! — упрекнул ее Паня и тоже расстроился. — Я же все знаю, Ната… Ты на Полукрюкове женишься, да?
— Глупый! — всхлипнула сестра. — Разве на мужчинах женятся? За них замуж выходят.
— Все равно плохо! Ты от нас уйдешь, а как же мы без тебя будем?.. Что это ты выдумала, на самом деле, не понимаю!.. Еще в гости к тебе надо будет ходить. Очень даже непонятно!
— Недалеко, братик. Степа возле нашего дома построится… Мы как одна семья будем…
— Как одна семья? — призадумался Паня. — А кем мы с Федькой будем?
— Свояками, кажется.
— Свояками? Так мы с ним уже давно свояки. Он свойский парень.
— Как все это случилось, братик… Как во сне… Сразу все, все случилось! — Наталья засмеялась. — А он держит меня на руках и говорит: «Счастливый этот туман. Спасибо ему, милому!» О тумане такое слово сказал, смешной… Еле вырвалась.
— Он любит людей на руках носить, потому что сильнее его на всей Горе Железной никого нет. — Паня фыркнул: — Такую здоровую по траншее тащил! Мне даже совестно перед ребятами стало, если хочешь знать.
— Вот тебе! — И Наталья так ущипнула Паню, что он зашипел.
Послышались шаги отца.
Стараясь ступать тише, он прошелся по столовой и остановился в дверях «ребячьей» комнаты прислушиваясь.
— Папенька, дорогой! — шепнула Наталья, уже ушедшая к себе за ширму. — Ты не сердись на меня, глупую…
— Спи, спи! — откликнулся отец и вздохнул: — Эх ты, Наташка, Наташка… Наталья Григорьевна!
Погасив свет в столовой, отец ушел в спальню не позанимавшись, что случалось редко.
— Наталья Григорьевна! — повторил Паня. — Подумаешь!..
Часы в столовой стали бить, и донесся сипловатый гудок Старого завода, словно кто-то, откашлявшись, спросил: «Ну как, начали, что ли?» Ему издали ответил гудок Ново-Железногорского металлургического завода. Он запел, загудел громче и громче… Можно было подумать, что к дому Пестовых приближается поющий великан. Через дома, улицы, площади и скверы, через весь город шагал он к Горе Железной, повторяя: «Иду-у, иду-у!», и по пути собирал в охапку гудки других заводов и фабрик.
Запел весь Железногорск. Голоса были разные, но они сливались с голосом великана и заполняли мир.
«Вахта началась, — сквозь дрему подумал Паня. — Вахта с большими ковшами…»
В канун Октябрьского праздника, утром, Паня наведался на Гранильную фабрику, где он давно не бывал.
— Пришел — так заходи, зашел — так посиди! — присказал Неверов, когда Паня переступил порог яшмодельной комнаты. — Совсем ты забыл ко мне дорогу, а мне все же охота свою работу добытчику показать. Посмотри вот свежим глазом.
Камнерез сидел за рабочим столом. Перед ним лежала почти готовая доска почета. И Паня долго смотрел на нее.
Смутно припомнилось, как он искал камень-малахит в старинной шахтенке, как нашел медный светец, как вез домой тяжелую малахитовую глыбу… Было это или не было? Было! Но разве то, что лежало перед ним, родилось из глыбы малахита? Разве есть между ними какая-нибудь связь? И верится — и не верится…
Коснулась бесформенной глыбы умная рука мастера — и ожил, расцвел камень, покорно выдав свою красоту. А красота эта чудесна? Сквозь нее светится жизнь вольная, светлая, идущая вперед и вперед… На столе расстилается зеленое море, покрытое вахтами, и взгляд стремится за волнами, и кажется, что море громадное, беспредельное. Нигде не кончится волшебное море, никогда не остановятся светящиеся волны. Дружные и могучие, идут они одна за другой, одна краше другой и манят, увлекают в бескрайные просторы…
— Что скажешь, добытчик, вышел толк из камешка? — спросил Неверов, и его глаза, окруженные морщинками, улыбнулись, сощурились.
— Хорошо, Анисим Петрович — чуть слышно произнес Паня. — Лучше всего на свете!
— Щедро хвалишь! Ну, спасибо, коли похвала от всей души… Я, однако, старался, хотел как лучше. Кончаю работу, приглаживаю камень в остатний раз — и навеки веков…
Теперь мастеру не нужно было ничего, что режет, пилит и скоблит. Он имел под рукой лишь то, что гладит, ласкает и прихорашивает: марлю, куски замши и порошки разного цвета в коробочках и на блюдечках. Анисим Петрович обернул мокрой марлей колодочку, обмакнул ее в желтоватый порошок и стал полировать угол доски, давая своей руке неторопливое и легкое круговое движение.
— Ты все ж таки даром не сиди. Рассказывай, что там на руднике, как люди живут и прочее, а то в тишине мать заводится, — сказал Неверов.
Слушая новости, Неверов приговаривал: «Так-так… хорошо…»
