– Ну и порой случаются, конечно, срывы. Вроде… тех, на крыльце. Все-таки, понимаете, дети, они, знаете ли… Порой лопается что-то внутри. – В голосе директора прорезалась доверительность: – Иногда руки так и чешутся. Взял бы негодника за шиворот да и врезал по загривку… Ну, вы же говорите, что сами работаете с детьми! Неужели у вас никогда не возникало такого желания?
Двадцать четыре года «Каравеллы» пролетели, как говорится, перед моим внутренним взором. И… нет, честное слово, не помнил я, чтобы хотелось дать кому-то пинка или подзатыльника. Несмотря на то, что пацаны были разные и происшествия с ними случались «всякие»… Но он же все равно не поверит!
– Мало ли какие желания, – сказал я, – возникают в глубине человеческой натуры. – В такие моменты особенно важно следить за своими руками. Лучше всего их просто держать по швам.
Он покивал:
– Да-да, безусловно… Только… иногда так закипит в душе, что кажется: ты такой же, как эти… сорванцы. Этакая школьничья горячность. Так бы и сцепился с обидчиком, будто пятиклассник… Кто-то из знаменитых сказал, что детскость сидит в человеке до старости…
– Это сказал Александр Степанович Грин: «Детское живет в человеке до седых волос».
– Ну да, ну да… В каждом это бывает… – Он улыбнулся теперь с видом несмелого заговорщика. – Вот и вы, я вижу, отдаете, так сказать, дань… детскому увлечению. Когда носите с собой этого… – Директор смотрел на сумку, что стояла рядом с моим стулом.
О, черт! Я же совсем забыл про Митьку! Не подумал, что надо упрятать его! Митькина голова с истрепанными ушами торчала наружу. Митька смотрел на директора с дерзким и насмешливым любопытством. Я мигом сообразил: нельзя показать ни смущения, ни растерянности.
– Да! Это же герой книжки о вашем городе! «Трое с площади Карронад»! Она есть в вашей школьной библиотеке! Этого зайца тут знает множество ребят, я принес его повидаться со знакомыми. Не получилось…
Директор помигал. О книжке он, конечно, ничего не знал да и мою фамилию слышал, кажется, впервые.
Я поставил сумку на колени. Фамильярно нажал на пластмассовый Митькин нос.
– Нечего тут торчать, брысь внутрь, бродяга…
То ли от этого нажатия и толчка, то ли в силу странного совпадения в тот же миг в сумке ожил фотоаппарат. Точнее, заклинившийся механизм автоспуска. Теперь он «расклинился» и несколько секунд жужжал в наступившей тишине.
Директор слушал жужжание с остановившимся лицом.
– Это… у вас что?
– Что?
– Ну… вы надавили, а он… включился… Или выключился?
Я вдруг понял: директору показалось, что от нажатия на нос внутри у Митьки сработал какой-то механизм.
– Так, бытовая техника, – небрежно бросил я.
– Звукозапись, что ли?
Он, видимо, решил, что в брюхе тряпичного зайца спрятан диктофон и теперь неосторожные директорские высказывания, как иногда «чешутся руки», зафиксированы на пленку.
Мне бы успокоить беднягу. Но… «детское живет в человеке до седых волос». Я погладил брезентовый бок сумки.
– Не волнуйтесь. Митька умеет хранить тайны. То, что у него внутри, останется там навеки… Ну, не смею больше отнимать у вас время…
Директор проводил меня по опустевшему школьному коридору (давно уже шли уроки). У выхода он со знакомой уже печальной доверительностью произнес:
– Думаете, нужно мне это директорство? Просто некому больше школу поднимать… до уровня… Говорят, нужна крепкая мужская рука. А по мне простая учительская должность спокойнее во сто крат…
Я сделал вид, что поверил. И «посочувствовал»:
– Понимаю вас. Но что поделаешь. Как говорится, назвался груздем, полезай в кузов… – И протянул руку.
И поразился.
Лицо директора исказилось резиновыми складками. Глаза метнули два пучка бессильной ненависти. Он отдернул свою руку и, горбясь, пошел, почти побежал к своему кабинету.
А что я такого сказал?
Я пожал плечами и вышел из школы. Спустился с крыльца в тень каштановой аллеи. Открыл сумку, опять высунул Митькину голову.
– Смотри на приморскую красоту. Скоро домой…
Плясали на асфальте солнечные пятна, падали сверху спелые каштаны. Один тюкнул меня по темени, другой упал прямо в сумку – подарок Митьке.
Мы поехали на Северную сторону, побродили по тенистому Братскому кладбищу среди заросших мраморных памятников и покрытых лишайниками плит на общих матросских могилах. Потом ходили над морем по обрывам и наконец спустились к Учкуевскому пляжу. Там я долго бултыхался и нырял среди гребней – шла довольно крупная волна. Митька смотрел с песка осуждающе и с опаской: «Хватит дурачиться, не маленький…» Но я все не выходил на берег. Когда еще снова попаду в этот город, к этому морю? Да и зачем, если здесь не будет друзей…
Вечером опять мы с Митькой пришли к Вихревым. Юрос и Алька на дворе выколачивали половики.
– Как дела? – спросил я у Юроса.
– Нормально! Никто больше не приставал! А Груздь вообще такой вежливый сделался…
– Кто?
– Ну, директор! Груздь!
– Его так десятиклассники прозвали. – объяснил Алька. – Еще когда он был не директор, а только в школе появился.
Вот это да! Понятно, почему он так вознегодовал в ответ на невинную поговорку! Но я же не хотел! Я не нарочно… А он, небось, решил, что я специально обхамил его. Прямо хоть иди завтра да извиняйся. Но что сказать? «Простите, я не знал, что вы Груздь»?.. Тьфу…
Я досадливо зашагал к подъезду.
– Дядя Слава, а почему вы хромаете? – окликнул Алька.
– Разболелась нога, черт ее возьми…
Я поддернул штанину. Вчерашний рубец воспалился, вокруг появилась краснота и припухлость.
– Ох, да вы идите скорее в комнату! Чапа вас вылечит языком! Он всегда всем на «Фиоленте» раны вылизывает, у него слюна лечебная! – наперебой заговорили Юрос и Алька.
Я опасливо засомневался. Чапа, конечно, очень милый пес, но все-таки… а вдруг у него в слюне бациллы какие-нибудь?
Но появившийся в дверях Вихрев-старший подтвердил, что Чапа на «Фиоленте» – все равно что корабельный лекарь. Всем врачует ссадины и порезы.
Пока мы сидели на кухне за прощальным ужином, Чапа под столом лизал мою ногу. Долго, не менее получаса. А Митька сидел у ножки стола – надутый и обиженный: почему его не угостили. Наконец я обмакнул палец в стакан с портвейном и мазнул Митьке под носом. И почуял, что он доволен.
Чапа чихнул – тоже с удовольствием.
– Вы его с собой увезете? – спросил я с опаской: а вдруг решили оставить здесь, у кого-нибудь из знакомых? Путь к Тихому океану ох какой не близкий.
– Куда же мы без Чапы, – серьезно отозвался Вихрев-старший.
– Куда же мы без Чапоньки! – подхватил Юрос. И полез под стол – приласкать любимца. А заодно и Митьку…
Нога у меня зажила очень быстро.
Я думал о черном мохнатом Чапе с благодарностью. И с грустью. Его хозяева когда-нибудь вернутся на эти берега. А пожилому пуделю едва ли придется вновь увидеть родной дом и знакомый яхт-клуб. Собачий век не столь уж долог.
10
Я ошибся. Чапа вместе с семейством Вихревых достойно «оттрубил» весь камчатский период их жизни и вернулся-таки под ласковое крымское солнце – почти через десять лет.
И здесь уже он скончался от старости. Надо сказать, не самая плохая судьба для пса: и пожил немало, и повидал разные земли, и побывал в океанских плаваниях, и даже получил почти официальный титул «корабельного доктора» (как знаменитый Лемюэль Гулливер). И был похоронен с печалью и почестями недалеко от дома, на пятачке родной кремнистой земли среди трех кипарисов…
Вихревы, когда жили на Камчатке, порой присылали письма. А глава семейства – пространные описания своих яхтенных плаваний – более дальних и драматических, чем на обжитом Черном море – все же Тихий океан. Даже в Америку, на Аляску, удалось сходить. Попадал в ураган, однако все обошлось…
Алька Вихрев не сделался корабельным плотником, как обещал в детстве перепуганной маме. Он закончил школу мичманов и стал служить на подводной лодке. Прислал однажды снимок, где он при полном параде, с кортиком.
– Смотри Митька. Помнишь третьеклассника с перевязанным ухом, которое он чуть не оторвал, падая с дерева? В семьдесят восьмом году…
Юросу повезло с военной службой меньше. Вернее, не повезло нисколько. После школы забрали его в войска связи, в какую-то спрятанную в тайге часть, где, по его словам, и офицеров-то почти не было, одни сержанты. «Те» еще сержанты… И мальчик Юрос, юный музыкант и поэт, в полной мере хлебнул радость общения с «дедами» и «дембелями».
Он присылал мне иногда письма со своими стихами. В этих письмах не было жалоб, иногда лишь пробивалась грустная нотка, печаль о родном доме. И подробности я узнал позже, из писем его отца.
Юрос не был домашним ребенком и этакой утонченной беззащитной личностью. К восемнадцати годам он владел не только рифмами и гитарой, но и кое-какими приемами восточных единоборств. «Деды» в этом скоро убедились. Но что Юрос (все-таки еще мальчишка) мог сделать против тупых и безжалостных «дембельских» порядков? Так и тянул свою армейскую лямку – между казармами и госпиталями, куда попадал после разборок с «товарищами по оружию».
