— Чего же ты хочешь от нас?
— А того хочу, чтобы вы их у меня забрали сами. Попадетесь — вы в ответе. Я и знать ничего не знаю. Скажу, подкинули. Пройдет дело — ваше счастье. Только я сам выносить не буду. Тут через такую чепуху загремишь еще на тот свет.
— Ну что же, если он трусит, я пойду и незаметно возьму, — сказал нерешительно Игорь. — Можно мне, Сима?
Я была в затруднении. Проще всего, конечно, было оставить «загадалки» под печкой у Жмырева. Но вдруг действительно будет обыск? Тогда Жмырев, конечно, не постесняется запутать нас, чтобы спасти свою шкуру. Фашисты к нам обязательно придерутся. А как вынести наши «загадалки» от Жмыревых? В конце концов мы решили так: Игорь завтра пойдет будто бы за молоком к Жмыревым и возьмет с собой бидон. А Васька скажет, что молока нет, и незаметно сунет ему в бидон наши документы. Конечно, никто не заметит. Ну, а мы сожжем их у себя, в печке у тети Ариши. «Только сначала прочтем», — заявил Игорь.
Я все-таки очень волновалась, ожидая возвращения Игоря от Жмыревых. Его долго не было, и я места себе не находила от беспокойства. Дурак этот Жмырев! Вор и трус. От него можно было ожидать чего угодно.
Несколько раз порывалась я пойти к станции, навстречу Игорю. Но я понимала, что делать этого не надо. Сам Игорь сделает все один менее заметно. Наконец он явился. Уже по бледной, но сияющей физиономии его я поняла, что все прошло благополучно. Как я накинулась на него!
— Ох, Игорек!.. Игушка, ты лягушка отвратительная! Ну что ты так долго? Совсем ты меня извел тут. Уж я себя ругательски ругала, зачем я согласилась и позволила тебе идти…
— Ну да, зачем, — усмехался, дуя на замерзшие пальцы, вылезавшие из рваных варежек, довольный Игорек, — сказала тоже! Знаешь, как я ловко все это обделал! Даже тот больной фриц, который у Жмырева в избе валяется, и тот ничего не заметил. Знаешь, Сима, я думаю, мы лучше не сожжем, а почитаем и потом зароем где-нибудь.
Но этому уж я решительно воспротивилась. Я боялась, что немцы все же могли заметить, как Игорь всовывал бумажки в бидон. Да и Жмырев сам мог что-нибудь сболтнуть — веры ему у меня не было никакой.
— Нет, Игорек, — сказала я, — как ни жаль, а придется нам расстаться с нашими загадалками. Печка топится, давай сюда скорее, что принес. Сейчас не до игрушек.
Игорек вздохнул и стал открывать бидон, ворча, что все это совсем не игрушки, а пионерские документы и жечь их — это уж последнее дело. Я взяла у него из рук бидон, холодный и уже сразу запотевший, и поставила на шесток. Потом я закрыла газетой маленькое окошечко, глядевшее во двор, плотно прикрыла дверь и задвинула кочергу в ручку двери, чтобы нельзя было открыть.
Перевернув бидон вверх донышком, я вытряхнула оттуда свернутые в трубку бумажки. Они вывалились из бидона, пожелтевшие, пахнущие сыростью, испещренные бурыми пятнами. Мы оба с Игорем склонились над ними, с нежностью перебирая бумажные листки, рассматривая слинявшие, выведенные цветными карандашами знаки Зодиака, и наспех пробегали разлинованные, аккуратно исписанные странички.
Первой попалась «загадалка» со знаком Водолея — Дёмы Стрижакова.
«Я загадал, что в учебном 1940/41 году:
Научусь понимать природу и Тургенева.
Запомню наизусть не менее пяти стихотворений Маяковского.
Приучусь выступать на сборах (короче).
Посмотрю не менее трех спектаклей в МХАТе и прочту биографию Станиславского.
Напишу «Историю нашей улицы» для конкурса пионеров «Москва — сердце Родины».
Сделаю не менее двенадцати больших, хороших дел (общественных).
Поправлюсь в лагере на три кило».
А вот почерк Люды Сокольской, значок — Весы:
«Активно стану помогать отряду в школе. Добьюсь доверия Симы во всем.
Налажу отношения с В. М. (Скорпионом).
Полюблю за этот год серьезную музыку больше, чем танцы. Вообще стану меньше думать о внешности. Забуду навсегда Зину Н. из 8-го «Б».
Перестану бояться трудностей и препятствий в жизни, трусить темноты и мышей (за крыс в этом году еще не ручаюсь)».
Несмотря на то что в пристроечке нашей, после того как я закрыла газетой окошко, стало почти совсем темно, я все же заметила, как покраснел Игорь, когда я вытащила из кипы бумажек листок, исписанный угловатым, неровным почерком. Сверху стоял знак Козерога. И я прочла:
«Я загадал себе и твердо решил, что в учебном 1940/41 году:
Начну регулярно заниматься утром гимнастикой и сдам на пионерский значок ГТО первой ступени.
Буду хорошим пионером и выполню все задания в отряде.
Начну с этого года готовиться в комсомольцы, чтобы заранее развить свою стойкость и дисциплину. Достану и прочту книги про великих революционеров. А также про Чкалова. Стану брать с них пример.
Не буду (тут было сверху вписано: «почти») иметь замечаний от Симы.
Пойму как следует устройство всего неба. Прочту все книги, которые даст по астрономии Сима.
Научусь сочетать фантазию с тем, чтобы не врать.
Решу определенно, кем быть в жизни, на кого учиться после школы (на астронома, пограничника или автоконструктора).
Стану выдержанным, и у всех людей уважать личность. Начну уважать девчо… (зачеркнуто) девочек, относиться к ним по-товарищески и больше не считать их всех балаболками (кроме Шурки Т. из 5-го «Б»).
Выработаю твердый характер и исправлюсь по арифметике, чтобы иметь в году по этому предмету «хорошо».
Последнее слово было сперва подскоблено, потом зачеркнуто и написано еще раз твердой рукой.
— Смотри, Игорек, — проговорила я, — а ты ведь как будто немало выполнил из того, что загадал себе?
— Ну, Сима, — смущенно пробормотал он, — не все уж так, как задумал. Правда, насчет гимнастики и по астрономии — это у меня сбылось. А вот в смысле фантазии я все еще немного невыдержанный. Верно, Сима? Но я хотел это окончательно загадать как раз на следующий год.
Нет, не до того мне сейчас было, чтобы проверять, выполнили ли мои пионеры свои «загадалки». Но когда я теперь, в холодной, промороженной пристройке перебирала эти бумажки, освещенные шатким пламенем печи, на нас пахнуло чем-то таким далеким, родным и теплым, что у меня сдавило горло… Как они там, мои ребята, зодиаки мои, без меня в далеком уральском интернате? Что они сейчас делают? Простили ли они мне бегство, получив мое письмо? Верно, им и в голову не приходит, что в эту минуту их вожатая тихонько проливает слезы над «загадалками» пионеров 5-го «А», а за тонкой дощатой стеной слышится лающая немецкая речь и декабрьский снежок нехотя ложится на отнятую у нас врагом землю.
— А сейчас, Игорек, придется все это в печку.
— Сима! — Игорек лег грудью на бумажки, собрал их под себя, заслоняя руками, закинул голову, снизу умоляюще поглядывая мне в глаза. — Сима, дай я лучше спрячу! Я так спрячу, что никто…
— Нельзя, Игорек, ты пойми…
Он тяжело опустил голову и, сам не двигаясь с места, дал мне взять бумажки. Я собрала все листочки вместе, сжала их в руке и бросила в огонь.
Они вспыхнули. Пламя разом охватило их, и печная тяга быстро перелистала, развернула странички. На мгновение мы снова увидели знакомые значки, а потом пламя опало, обуглившиеся листочки чуть слышно зашелестели, опадая черным пеплом с золотой, раскаленной каемкой по краю, которая быстро пожирала остатки испепелившихся страниц. Затем, сперва став красной, погасла, остыла и эта кромка, и только маленькая кучка слабо шевелящегося, уже серого пепла осталась от наших «загадалок». Игорек смотрел прямо в огонь не мигая, только губы себе кусал. И потом кулаком осторожно провел по щеке, под глазом.
— Ну что ж, Игорек, — сказала я ему, — ну что ж делать! Вот горят наши загадалки. Но ведь то, что мы загадали в них, все давно уже исполнилось. И никаким огнем из нас этого не выжечь. Разве можно спалить то, что мы вообще себе в жизни загадали?! Ничего, Игорек, сгорели только бумажки. А у нас внутри все цело. Верно? Мы еще не то загадаем! И у нас еще не то сбудется, вот увидишь! Вот ты так рассуждай.
— Я рассуждаю, Сима, — тихо согласился со мной Игорь. — Я рассуждаю, — повторил он, словно решая на уроке вслух задачку, — я рассуждаю, только все равно жалко…
Весь день он ходил грустный, а потом сказал, что у него болит голова, и забрался на остывавшую печь. Я накрыла его всем, что у нас было. Но он все вздрагивал, кашлял и никак не мог согреться.
На другой день он поднялся бледный, с сизыми кругами под глазами. Я видела, что он опять заболевает. А у нас было очень плохо с едой — одна мерзлая картошка, небольшой запас которой еще сохранился у тети Ариши. Я видела, что так Игорь долго не протянет. Все тоньше делалась у него шея, какие-то нехорошие тени легли вокруг губ, ставших совсем серыми, и огромны были глаза, которые теперь, казалось, занимали пол-лица. То и дело его начинало трясти.
