этого уровня [14].
И теперь, вспомнив об этой надписи, она полностью поверила в то, что бабушка рассказывала о действительных событиях.
Девочке было очень интересно, ходила ли и бабушка в школу. И однажды, когда картины наводнения уже слились в ее голове с надписью на стене, она решила спросить об этом у бабушки.
Утром, едва только бабушка вошла в комнату, девочка тут же попросила ее:
— Расскажите мне, бабушка, как вы ходили в школу?
— Расскажу, расскажу, — улыбнулась бабушка.
И когда они обе, внучка с бабушкой, уже сидели, у печи, бабушка начала свой рассказ.
— Ходила я в школу только три зимы. Четвертую я и училась, и служила у учителя.
— А что, тогда только зимой ходили в школу?
— Да, только зимой, потому что весной и осенью детям приходилось помогать дома и в поле.
— А как же вы и учились и служили?
— До обеда я училась, а остальное время работала.
— А что вы делали?
— У них была маленькая девочка. И я ее нянчила. По утрам сначала одевала ее и кормила, а потом лишь ела сама. Мне давали на завтрак мучную кашу с кислым молоком. Я ела на лавке возле печи. Это было мое место. Сажа из печки падала в мою миску вместе со слезами! Однажды моя мать увидела меня там плачущей и попросила учителя, чтобы меня кормили в другом месте.
Потом я шла в школу. Но когда бывала арифметика, пряталась под парту. Я не знала таблицы умножения. А тех, кто не знал, били указкой по рукам. И я просиживала под партой всю арифметику.
— И учитель не подозревал, что вы там прячетесь?
— Не подозревал, потому что нас было в школе так много, что мы еле там помещались.
После обеда я мыла посуду и убирала на кухне, а потом просыпалась девочка, я одевала ее, обувала и шла с ней в сад. Когда я ее обувала, она всегда пинала меня ногами.
Однажды она мне сказала:
«Ты столько хлеба на обед съедаешь, сколько нам хватило бы на неделю!»
Мне стало очень обидно: я поняла, что так обо мне говорят ее родители. В тот же вечер я убежала домой. Уже началась весна, и больше в школу я не пошла. Так и закончилась моя школа.
Но дома нечего было есть. И мать отдала меня осенью к самому богатому человеку в селе. У него было четыре дома, а звали его — Яблонский. Там был маленький мальчик, еще младенец, и меня взяли к нему нянькой. Мне привязывали его платком к спине, и так я ходила с ним по двору целый день.
Мать этого мальчика пила водку. Яблонский очень за это на нее гневался. Боялся, что мальчик будет глупый. Однажды он застал ее пьяной, когда она кормила ребенка. Он весь посинел от злости и потащил ее на гумно с ребенком на руках. Пьяная не могла понять, что он собирается с ней делать. Но я предчувствовала недоброе и пошла за ней.
Яблонский велел ей на гумне лечь на развязанный сноп овса. Сноп был приготовлен для обмолота. Яблонская, конечно, не догадывалась, что хочет сделать с ней муж, и легла с мальчиком на тот сноп.
А Яблонский схватил цеп…
Я стала звать на помощь и бросилась к мальчику и к пьяной женщине. Тут он, правда, опомнился: только грубо выругался, бросил цеп в угол и вышел. Его жена осталась лежать пьяная на снопе, а я с мальчиком побежала домой жаловаться матери. Я сказала ей, что лучше буду раз в день есть сухую картошку, но в этот страшный дом больше служить не пойду! Мать взяла мальчика на руки, отнесла его к Яблонским и отказалась от моего места.
— И больше вы нигде не служили, бабушка? — спросила взволнованная девочка.
— Ох, как бы не так! Ведь дома для меня работы не было, а есть мне было надо…
— А куда вы потом пошли?
— Мать отвела меня в соседнее село в трактир. Мы вышли из нашего села, — вспоминала бабушка, — и обе заплакали. Я — потому, что мне казалось, будто я иду на край света. А мать плакала из-за меня…
— А там как было, бабушка? — Девочка уже не ждала от бабушкиной службы ничего хорошего.
— Мать привела меня на кухню к трактирщице. Та сразу мне при матери сказала, какая у меня будет работа. Они держали еще и мясную лавку, и я должна была мыть полы в этой лавке и в трактире, убирать на кухне и в комнатах. А в воскресенье помогать трактирщице готовить. Мать договорилась с ними на год.
Для меня там было, конечно, слишком много работы. Мне немало пришлось наплакаться, но уйти я не могла.
Однажды в воскресенье была прекрасная погода. Я уже все чисто и хорошо убрала. Солнце освещало прибранную кухню. А я помогала чистить овощи для супа. На мне был крахмальный льняной передник с красными узорами, который соткала и вышила мне мать, и я радовалась, что хоть раз в неделю чисто одета.
Тут пришел кто-то за мясом. Трактирщик без фартука отвесил мясо и зашел на кухню вытереть руки. Полотенца поблизости не оказалось, он подошел ко мне и вытер руки о мой передник!
Я так расплакалась, что меня до самого обеда никак не могли успокоить. Они всегда ходили грязные, вот им и было все равно.
Трактирщица меня с тех пор называла не иначе, как белоручкой.
Я еле выдержала там тот год.
Девочка вздохнула. Ей было очень жалко бабушку, которой так тяжело приходилось, хотя она была еще маленькая.
— А потом мать забрала вас оттуда?
— Да, забрала, но отдала служить в другое место.
— А там вам как было? — Девочка уже почти боялась слушать о бабушкиной службе.
— Новый хозяин, у которого я служила, был лесничим. У него были лошади, коровы, и при них он держал человека. Я должна была каждое утро косить в поле траву для коров. Потом принести для них воду, нарезать с батраком сечки, убрать в комнатах, помочь кухарке на кухне, полоть и окучивать в огороде.
Когда я по утрам выходила в поле и оглядывалась по сторонам, мне даже плакать хотелось оттого, как велико было это поле и какой одинокой казалась я себе на нем!
От тоски я начинала петь:
Ох, одна я, одна, одна-одинешенька,
Как та травушка, в поле скошенная.
А ту травушку ветерок колышет,
А
