Тут выскочил на середину кудрявый дружок Финиста, да и крикнул:
— Нам проснуться пора, люли, люли!
Пробудиться пора, люли, люли!
Девушки и парни поднялись, пошли хороводом.
Хоровод разделил Финиста и Настю Никитичну, и Настя Никитична очутилась рядом с Верунькой. Танцуя, заметила: горница пустеет.
— Пора уходить? — спросила она шепотом.
Верунька вытянула Настю Никитичну из хоровода, о чем‑то посоображала:
— Да, пора… По домам. Пошли старые одежды снимать.
Когда они проходили сенцами, дверь на улицу открылась, и Насте Никитичне показалось, будто с крыльца слетели две огромные птицы. Верунька быстро захлопнула дверь.
— Сквозняк!
Переодевались они вдвоем, но Верунька торопилась, первой выскочила в сени. И домой не пошла.
— Всего доброго! — попрощалась она с Настей Никитичной на крыльце. — В другой раз тоже приходи.
Настя Никитична все поняла: гулянье еще не закончено, ее выставили, чтобы скрыть какой‑то секрет.
Она шла одна по белеющей на темной траве стежке. Ей не было обидно и страшно не было. Показалось, будто идут следом, остановилась — не слышно, оглянулась — никого.
Стежка вывела на улицу.
В каком‑то доме ярко горел свет, окно распахнуто. На высокой деревенской постели, одетая в замшу, сидела и глядела пустыми глазами в окно Федорова. Насте Никитичне стало ее жалко, хотела окликнуть, но не решилась…
* * *Настя Никитична обошла стороной пятно света от окошка Федоровой.
«Как же так? — спрашивала она сама себя. — Как же это случилось, что есть еще на земле Кипрей–Полыхань?»
Сердце у Насти Никитичны билось на всю улицу — самой не заснуть и как бы кого не разбудить. Девушка прошла мимо дома бабы Дуни, в низину, к реке. Села над обрывом, свесила ноги. Сверху в темноте речка была похожа на серебряную ложечку: круглый омут, длинная протока, а небо как чаша. Бери ложку и черпай. Коростель скрипел в клеверах. Ни ветерка, ни рокота мотора, ни гула фабрик. На плечо Насти Никитичны облокотилась теплая дрема, и вдруг воздух колыхнулся, две птицы прошли низко совсем, улетели за реку, во тьму трав.
Настя Никитична вскочила: уж больно велики птички, схватят — пискнуть не успеешь.
— Не пугайся!
Тут уж Настя Никитична ойкнула.
— Да это я, Финист.
Парень поднялся с земли и загородил полнеба.
— Ты не подумай чего! Для обережения твоего позади шел.
— Спасибо! — Она показала в ту сторону, куда улетели огромные птицы. — Ты видел?
— Видел.
— Что это?
— Летают…
— Кто?
Финист помялся, подошел, поглядел ей в глаза.
—Ты не бойся. Ты ничего у нас не бойся.
— Я не боюсь. Только уж очень большие. Кто это? Может, это и есть ведьмы?
Финист тихонько засмеялся:
— Скажешь тоже! — И неловко переступил с ноги на ногу. — Я тебя только сегодня увидел, а без тебя уже свет не мил.
— Ты не хочешь отвечать на мой вопрос? Это опасно?
Он взял ее за руку и приложил ладонь к своей груди.
— Слышишь? Стучит! Никогда так не стучало! — Он перевел дух и опять странно как‑то поглядел ей в глаза. — Этого делать старики не велят, но я взял их для тебя.
Он из‑за спины достал два огромных, тускло сверкнувших крыла. Они были скреплены ожерельем.
— Надень.
Она, завороженная, надела ожерелье. Финист поднял руки, и она увидала — у него тоже крылья. Огромные, посвечивающие небом.
— Полетели!
Ей бы удивиться, но она послушно взмахнула руками, крылья за спиной колыхнулись, и земля ушла из‑под ног. Она еще раз взмахнула руками и увидала: речка всего–навсего серебряный поясок.
Финист был рядом.
Ложись на воздух грудью, ноги подними, руки раскрой — нас понесет ветер.
И ветер нес их, покачивая, и вдруг увлек, закружил.
— Не бойся, сказал Финист. — Ветер шалит. Я в детстве любил в воронки нырять.
Настя Никитична боялась спугнуть словом чудо, но тут она вспомнила детишек, летавших в лес по грибы, и спросила:
— А ваши дети могут без крыльев летать?
— Все могут без крыльев.
— А зачем же тогда…
— Это крылья любви…
Финист сказал это и кинулся в небо. Он сложил крылья — так прижимают руки к телу, когда прыгают солдатиком, но не падал, а летел к звездам.
«Разобьется!» У Насти Никитичны сердце замерло, забилось, снова замерло. Спуталось все у нее в голове: вверх ведь летит, не вниз… Но дело было не в том. Спасать нужно милого. Она не знала, как его можно спасти и что ей нужно сделать, чтобы не остаться здесь, у земли, в одиночестве. Она тоже сложила крылья, потянулась вся. И поняла — летит. Тихий воздух стал ветром, давил на лицо. Она летела сначала зажмурив глаза, а когда решилась открыть их, увидала скопище звезд, неподвижных, сияющих каждая сама по себе. Настя Никитична не видела Финиста, и это было такое одиночество, какого она и представить себе не могла. И вот тогда сердце ее облилось теплой кровью, ей захотелось, чтобы Финист был рядом, чтоб она, похолодевшая от полета, ужаса и одиночества, могла бы прижаться к нему, сильному, теплому и доброму, чтобы только не одной, чтобы он заслонил хотя бы половину этой бесконечности.
— Финист! — закричала она в отчаянье и тотчас увидала черное, мчащееся к ней то ли для того, чтобы погубить, то ли для того, чтобы спасти. Этот черный шар вдруг размахнул над нею крылья, и она перевела дух. — Финист! — прошептала она, и тоже распахнула крылья, чтоб не пролететь мимо, не потерять.
Они парили над спящей землей.
— Финист, мне холодно! — осмелилась она пожаловаться.
Он подлетел ближе.
— Дай мне руку. Сложи крылья.
Он обнял ее и понес к земле.
В низине прятались белые туманы. Светились открытые окна озер.
— Всю ночь бы вот так, — сказала она.
— Нельзя, — покачал головой Финист. — На землю пора. Если кто узнает о нашем полете, мне несдобровать.
— Ах, Финист! Финист!
— Что?
— Просто Финист. Нет имени лучше твоего.
Они опустились у реки. Он снял с нее крылья.
— А я без них смогу? — спросила Настя Никитична.
— Потом, может быть, — ответил он уклончиво. — Я отнесу крылья.
— Когда я тебя увижу?
— Завтра.
— До завтра, милый.
Финист взлетел и пропал в темноте.
«И все это — один день жизни».
Настя Никитична бежала по тропе к дому и повторяла:
— День жизни! День жизни!
* * *Утром баба Дуня сказала:
— Кузьмы и Демьяны пришли — на покос пошли.
А тут и постучали в окошко:
— К правлению!
Баба Дуня чаек дохлебала, новую шаль на плечи разметала.
— Ты‑то пойдешь? Тебе не обязательно, не колхозница, чай.
— Не колхозница, но ем, пью с вашего стола! Пошли вместе.
Возле правления толпился народ. Вышел председатель на крыльцо.
— Ну вот, товарищи, и по старому стилю — июль. Как говаривали деды: «В июле хоть разденься — легче нет». За работу.
— Баба плясала, да макушка лета настала, — поддакнула Мудреевна.
— Одним словом, сенокос, товарищи! Травы нынче — загляденье. Налегнуть надо всем. Что скажет молодежь?
Товарищ Федорова вскочила на ступеньку крыльца:
— Предлагаю работать ударно, с огоньком. Наш девиз: сегодня косим — завтра стоги мечем. Товарищи, товарищи! — вскинула Федорова правую руку вверх. — Смешки можете оставить при себе, я не хуже вас знаю: сено должно просохнуть. Пора бы, товарищи, осилить язык образов. Предлагаю также организовать пионерскую бригаду: «Даешь стог!» Бригадиром могу быть я или новая учительница товарищ Веточкина.
— Толковое предложение, — согласился председатель. — Ребятишек мы на сенокос обязательно возьмем. Кто постарше, пусть косить учится, меньшие сено будут ворошить, а заодно ягод поедят. Верно, товарищ Веточкина?
— Верно, — сказала Настя Никитична. — Когда на работу?
— Сегодня — нет, а завтра будете нужны.
* * *Утром росы, в полдень зной. Хорошо сено сохло. Было у Насти Никитичны в бригаде сорок мальчиков и девочек, сорок ее будущих учеников. Все ребята работящие, проворные. А проворнее всех Вася, старый Настин дружок. Дали ему задание — из овражка сено вытащить. Овражек неглубок, тропинка на дно добрая, а сена едва–едва на четыре охапки. Траву скосили, чтоб на следующий год хорошо росла, и была трава эта дающая особую пользу, какую — в Кипрей–Полыхани знали.
Пошла Настя Никитична поглядеть, как Вася управляется, — маленький все‑таки. А Вася сидит себе на пеньке, свистульку из орешника мастерит. Смотрит Настя Никитична, из‑под горы грабли сами собой охапку травы гребут. На ровное место вытянули, разворошили и скок–поскок в овраг.
Призадумалась Настя Никитична: то ли похвалить мальчишку, то ли пожурить? Вдруг сорока — фырь из лесу, трещит, вдарилась возле Васи и обернулась Софьей Мудреевной.
— Да я тебя в поросенка превращу! — закричала Мудреевна на Васю. — Бездельник! Или заповеди не знаешь: «Крестьянское дело свято». Всякое колдовство против тебя и обернется. Этой травкой больную корову покорми — поправится, молока мало доит — дай пучок и только ведра успевай менять. А теперь она ни на что не годна, разве на подстилку, да и то своей корове я такую травку не постелю.
