Я постоял возле них, посмотрел, как они пытаются встать, как бегут к ним папы, как они их поднимают. Больше смотреть было не на что, и я поехал дальше. И увидел своего папу и опять остановился.
– Ты чего встал? – закричал папа.
– Так просто, – сказал я. И спросил: – А ты зачем тут стоишь?
Но папа ничего не ответил и опять закричал:
– Жми давай! – И замахал руками.
И я стал жмить… жмать… то есть давать газу. Вот. И пожмал, и пожмал, въехал на горку, потом с горки, потом… потом увидел какого-то дядю, который что-то кому-то кричал и махал руками, съехал нечаянно с трассы и заехал в сугроб. Сам. И тогда меня догнали те, кого я перегнал. А потом меня догнал папа. И я снова пожмал. Но никого не догнал.
И тут меня догнал какой-то мальчик. И я подумал, что его-то я точно обгоню. И дал газ, обогнал этого мальчика, обрадовался и пожмал, и пожмал. А тут как раз поворот. Я выставил ногу, как меня учил папа, чтобы не упасть, но нога как-то неправильно выставилась – и я упал. А мальчик поехал дальше.
Опять прибежал папа.
– Юра! – закричал папа, чтобы было громко. – На повороте надо сбрасывать газ! Понял?
– Понял! – тоже громко закричал я, чтобы папе было лучше слышно, и попытался вытащить свою ногу из сугроба, куда она нечаянно провалилась. Но нога никак не вытаскивалась.
Тогда папа вытащил меня из сугроба вместе с моей ногой, завёл мотик, и я пожмал дальше. И снова упал. И ещё раз. И всякий раз ко мне бегал мой папа, чтобы я ехал дальше. И он так дышал, так дышал сильно, что мне его стало жалко. Поэтому я приехал самым последним, когда все уже слезли со своих мотиков и пошли отдыхать. А дядя, который стоял на финише, помахал передо мной специальным флажком, чтобы я тоже ехал отдыхать. И я свернул и поехал.
Тут меня встретил папа и сказал, что он вполне доволен, как я откатал, что я молодец.
А мама сказала, что я, конечно, молодец, но еще два-три таких заезда – и папа тоже станет молодец-молодцом, а то на него уже рубашки не налезают.
И мне от этих папы-маминых слов стало так хорошо, так хорошо, что я даже не знаю, как. Тогда я подумал-подумал и решил: хорошее, чем от самого вкусного мороженого. Но только не от бабушкиного торта.
А Лёха меня не похвалил. Даже наоборот: он стал хохотать во всё горло и показывать, как я падал.
– Как лягушка, – хохотал Лёха, имея в виду сказку про лягушку-путешественницу, которая упала в болото, потому что квакала. – Ква-ква-ква! – дразнился Лёха.
Я хотел дать ему подзатыльник, но передумал, потому что он маленький и глупый, а мне и так хорошо. И тогда я залез в нашу машину, уселся там и стал думать о том, как в следующий раз обязательно кого-нибудь обгоню и не забуду сбросить газ на повороте. В следующий после следующего – ещё кого-нибудь. И так буду обгонять и обгонять, пока не останется никого. И приеду самым первым. И мне дадут медаль и подарок. Я ещё подумал, какой бы мне хотелось получить подарок, перебрал всё, что мне когда-то дарили, и вышло, что у меня есть всё. Разве что нет той машинки, которую сломал Лёха. Но я уже на него не сердился. Пусть ломает! Он ведь ещё маленький и глупый. Его даже на соревнование не допускают.
Но тут Лёха открыл дверь и протянул мне шоколадку.
– Это мне дядя Петрович дал за то, что мы с ним упали, – похвастался Лёха. – Одну мне, другую тебе.
И убежал.
Глава 12 Лёха – телезвезда
Пока я сидел и ел дядьпетровичев шоколад, Лёха сел на наш мотик и стал гонять по кругу из автомобильных покрышек. Так, от нечего делать. А мама стояла посерёдке и размахивала руками, потому что ничего нельзя было услышать из-за треска мотоциклов, которые носились по трассе.
И тут к маме подошли какой-то дядя с большой такой штукой на плече – телекамера называется – и какая-то тётя, но без штуки, и стали с ней разговаривать. А я сидел в машине и ничего не слышал, а только смотрел. Потом мне стало интересно, я вылез из машины и побежал к ним, чтобы узнать, о чём они разговаривают.
А они, оказывается, разговаривали о Лёхе.
Их, оказывается, дядя Петрович специально послал к маме, чтобы они сняли Лёху на телик, потому что они, дядя Петрович и Лёха, упали.
И дядя стал снимать Лёху, как он ездит туда-сюда, потому что он самый маленький из всех, кто умеет ездить на мотике на всём белом свете. А тётя, у которой был красный нос от насморка, стала его спрашивать.
– А скажи, Алексей, тебе не страшно? – спросила тётя нашего Лёху простуженным голосом.
– Не-а, – сказал Лёха и покрутил головой.
– Но ведь ты можешь упасть и удариться. Не боишься?
– Не-а, – ответил Лёха и опять так сильно покрутил головой, что большущий шлём на его голове повернулся, и стал виден только один Лёхин глаз.
Тогда мама поправила ему шлём, чтобы он мог отвечать на тётины вопросы, которая в это время сморкалась в платок. И Лёха ответил: – А я уже падал, – ответил он. – С дядей Петровичем. Мы ка-ак въехали с ним на горку, ка-ак перевернулись, ка-ак упали! Вжик! Вжик! Вжик! Дядя Петрович упал далеко, а я близко, потому что крепко держался за мотик. Дядя Петрович убился, а я нет. И тогда дядя Петрович дал мне за это шоколадку. И Юре дал тоже. Это мой старший брат. Вот он стоит. – И Лёха показал на меня рукой.
И дядя с тётей посмотрели на меня, как я стою.
А Лёха спросил:
– А вы Юру снимать будете? Он сегодня уже гонялся. Первый раз в жизни. А мне ещё нельзя: я маленький.
Тогда тётя ещё раз посмотрела на меня, как я стою, опять высморкалась и сказала дяде:
– Давай снимем и Юру. На всякий случай. Хорошо бы обоих на мотоциклах.
Мама повернулась к папе, который стоял в стороне и сказала дяде и тёте:
– Это наш папа. Он у нас и за тренера и за механика.
Папа подошел и сказал дяде с тётей:
– Здрасти! – сказал им папа очень вежливо.
И они папе тоже сказали «здрасти!»
А мама сказала папе, как обычно, то есть будто он маленький:
– Саша, попроси у кого-нибудь «полтинник» для Юры, чтобы их сняли вместе.
– Это не вопрос, – сказал наш папа и пошёл быстро-быстро за другим «полтинником», хотя у нас был свой «полтинник», только из старого большого мотика.
А тётя сунула мне под нос какую-то штучку и спросила уже у меня своим простуженным голосом:
– Так ты сегодня первый раз участвовал в гонках? – спросила тётя.
– Первый, – сказал я.
– Понравилось?
Я пожал плечами, пытаясь вспомнить, что мне понравилось, но ничего не вспоминалось, а вспомнилось, как папа с мамой похвалили меня, и я сказал, чтобы папе с мамой было приятно:
– Понравилось, – сказал я в эту самую штуку.
– И какое место ты занял? – спросила тётя и прижала платок к своему красному носу, чтобы он не замёрз.
– Никакого, – ответил я. И посоветовал тёте: – А вы покапайте в нос капельки – оно и пройдёт. Мама всегда мне капает.
– Спасибо за совет, – сказала тётя. – Я обязательно покапаю.
А мама сказала мне:
– Не говори глупости.
А потом сказала тёте:
– Ему сегодня никакого места занимать не нужно, – сказала мама. – Ему ещё привыкнуть надо к гонкам. Только потом…
– Да-да, я понимаю, – сказала тётя и что-то записала в свою тетрадку, а дядя ничего не говорил, а только водил своей камерой по мне, так что мне это даже надоело, потому что надо стоять и всё время смотреть на дядю, чтобы получиться. И я показал ему язык.
Тут папа прикатил ещё один мотик, мы с Лёхой сели, папа завёл их, и мы поехали вдоль забора, развернулись и поехали назад, и даже не упали, а дядя всё снимал и снимал, а тётя всё сморкалась и сморкалась – такая она была больная. Потом дядя с тётей сказали нам спасибо и ушли. И папа тоже ушёл, чтобы вернуть мотик.
Жаль, что мы про книжку рекордов Гинеса узнали слишком поздно, а то бы Леху туда непременно записали, и тогда папа смог бы купить на премию новые колеса с шипами, а мама – чего-нибудь вкусненького.
Мы пошли в машину, чтобы пообедать из термоса. А в это время гонялись другие, и даже тёти. А потом всех построили возле ящиков и стали награждать тех, кто всех перегнал. Они влезали на ящики, про них дядя Петрович говорил хорошие слова, давал им грамоты, медали и подарки.
И меня неожиданно наградили тоже, но не медалью, а большой машинкой в специальной коробке, потому что я участвовал самый первый раз в своей жизни. И Лёху тоже наградили машинкой, потому что он самый маленький, хотя и не участвовал, зато упал вместе с дядей Петровичем. И всё время играла громкая музыка из больших ящиков, все хлопали в ладоши и кричали «ура!»
А через несколько дней по телику показали Лёху. Только одного Лёху и никого больше. Да и его показали совсем мало: как он проехал и въехал в сугроб. И всё. Выходит, зря папа бегал за чужим мотиком, зря мы с Лёхой ездили туда-сюда и обратно, зря мы с Лёхой отвечали на вопросы простуженной тёти, а дядя зря нас снимал на свой телик.
А мама сказала, что, может быть, у них не получилось про нас про всех сразу, а получилось только про Лёху, потому что у тёти был насморк и её не записали на радио. Но я твердо решил, что больше сниматься не буду. И не в том, конечно, дело, что меня не показали. А в том что… Но всё равно обидно.
