Песня Чапая
После чая Митя не знал, уходить ему или не уходить. Никто ему ничего не сказал. Он остался и забился в уголок.
Вдруг Чапаев запел. Запел он тихо, вполголоса, словно пел для себя, о самом своём сокровенном. И все, кто был в горнице, — все его боевые товарищи тоже запели. Запели они как-то все сразу, не глядя на Чапая, не глядя друг на друга, и запели так слитно, будто у всех у них был один общий голос.
Никогда прежде не слышал Митя чудной этой песни. Была она про молодого узника. В сырой темнице сидел этот узник, а за решёткой орёл манил и звал его с собой на волю.
Задумчиво и тихо пел Чапай:
Сижу за решёткой в темнице сырой.
Вскормлённый на воле орёл молодой…
А уж Мите кажется, будто это он, Митя, сидит в темнице. Сидит и глядит на широкие, привольные степи. А как выбраться, когда крепка тюремная решётка? Как вылететь, когда нет ему воли?
Сколько ни зови, сколько ни мани его орёл, а нет сил сокрушить оковы.
И видится Мите — на рыжем коне Чапай мчится. Серебряная шашка сверкает у него в руке. «Эх, орёл, орёл! — кричит Чапай Мите. — Недолго осталось сидеть тебе в темнице. Сейчас я тебя освобожу». И тут он своей шашкой — раз, два… Может, чья-нибудь шашка и переломится, а чапаевская, как лозу, разрубит крепкие железные прутья. И вылетит Митя на волю, и крикнет ему Чапаев: «Сюда, сюда, Митя! Теперь ты будешь с нами бить белого буржуя!..»
Не заметил Митя, как крепко-накрепко уснул, притулившись на край стола.
Не слыхал он, как товарищ Чапаев приказал постлать на скамью свою мягкую чёрную бурку и на неё перетащить спящего парнишку.
И не видел Митя, как всю ночь без сна просидел Чапай, склонившись над картой, вымеривая и высчитывая вёрсты будущих походов и переходов. Только неяркая лампа освещала худощавое лицо да руку с блестящим циркулем.
Митя прощается с дядей Федосеем
Утром Митя сразу отыскал дядю Федосея. Возле пруда, под широкой раскидистой ветлой, он увидел знакомую двуколку с котлом, знакомых коней, щипавших траву, а возле повозки однорукую фигуру кашевара. Сердце у Мити сладко защемило. Так всегда бывает, когда после долгой отлучки возвращаешься обратно домой.
Митя бегом побежал к пруду. Ох, и удивит же он сейчас дядю Федосея! Сколько новостей за один день! А новости-то какие! Наверно, Федосей Михалыч и не поверит, что он был в гостях у самого товарища Чапаева. С ним вместе чаевал, песни пел, а потом на его бурке всю ночь проспал.
— Дядя Федосей! Дядя Федосей! — кричал Митя, подбегая к старику. — Дядя Федосей…
И тут произошло то, чего Митя никак не ждал.
Сначала дядя Федосей, вздрогнув, быстро обернулся на Митин голос и зашептал:
— Целёхонек, целёхонек, весь как есть целёхонек…
Потом вдруг нахмурился да как крикнет:
— А ну-ка, иди сюда, сорванец, я тебя сейчас настегаю! — и взял в руки верёвку. — Будешь ты у меня самовольничать?
Нет, вы только подумайте! Он и вправду решил Митю отстегать.
— Не тронь! — сердито сказал Митя. — Меня теперь верёвкой драть не положено.
— Это почему? — возмутился старик. — Новости какие! — Но верёвку, однако, отбросил.
И вдруг — вот поди и разберись, что к чему, — вдруг начал как-то по-бабьи:
— Эх, Митя, Митя! Не жалеешь ты меня, старика! Где только тебя не искал! Измучился весь. Думал — убили. Хоть бы словечком упредил, хоть полсловечка сказал бы…
— Разве пустил бы? — вздохнув, проговорил Митя.
А сам подумал: как же ему получше сказать дяде Федосею, что он теперь с кашеварством решил распроститься? Эх, дал бы он себя лучше маленько постегать, и то легче было бы сказать старику!
— Всыпал бы! — вдруг снова рассердился дядя Федосей. — Не поглядел бы, что тебя стегать не положено. Одной рукой всыпал бы так, что горяченько стало…
— Вот видишь… — грустно сказал Митя и снова вздохнул: чем дальше, тем труднее было начать разговор про уход.
И тут Митя сделал то, что бывало делал, когда ранней весной вместе с ребятами прибегал на Волгу купаться: он набрал полон рот воздуху, даже глаза сожмурил и, точно так же, как бултыхался вниз головой в ледяную весеннюю воду, одним духом вымолвил:
— Ищи себе другого помощника, Федосей Михалыч! Меня нынче товарищ Чапаев в разведку назначил.
Сказав это, Митя отвернулся: у старика был такой несчастный и растерянный вид.
Однако в конце концов всё обошлось как нельзя лучше. Дядя Федосей даже не пошумел — так на него подействовало имя Чапаева. Сам командир назначил — какие могут быть разговоры! Он только потребовал, чтобы Митя тут же, немедленно, со всеми подробностями рассказал, как дело было.
Они присели рядышком на дышло повозки, и Митюшка с охотой рассказал один раз, и второй, и третий…
С каждым разом его рассказ становился всё длиннее и всё необыкновеннее.
Федосей Михалыч все три раза прослушал с одинаковым удовольствием. Он послушал бы и в четвёртый, но время вышло, и мальчику нужно было отправляться по новому назначению.
Сначала Федосей Михалыч заставил Митю съесть две миски густого борща. Хоть Митя был сыт, но покорно съел, — не огорчать же напоследок старика!
Потом Федосей Михалыч самолично уложил Митин вещевой мешок. Он сунул в него, наверно, полбуханки хлеба и здоровенный кусище копчёного сала. Можно было подумать, что Митя отправляется невесть куда, а не на другой конец села. Кроме того, Федосей Михалыч положил в мешок совсем новое, вышитое яркими петухами полотенце. Петухи Мите понравились. И вообще у него ещё ни разу не было своего полотенца.
Потом наступила минута прощанья. Как полагается, они три раза поцеловались.
— Ну, гляди, Митя, не подкачай! Чтобы мне, старому чапаевцу, за тебя краснеть не пришлось! — строго сказал Федосей Михалыч и потом грустно прибавил: — Не забывай старика, забегай, сынок… Привык к тебе…
— Ладно, — сказал Митя и вдруг засопел носом.
Потом Митя пошёл, а Федосей Михалыч долго смотрел ему вслед. И пока маленькая быстрая фигурка не скрылась за поворотом, он всё смотрел и вздыхал.
Первые дни Митя частенько заворачивал к старому кашевару. Но в скором времени конную разведку перекинули в другое село, и бегать к старику стало далековато. А ещё через некоторое время старик простудился, заболел и после болезни уехал на поправку к себе в деревню.
Митя получает боевого коня
Товарищ Чапаев приказал зачислить Митю в конную разведку, туда, где находился Алексей Новиков. И ещё приказал товарищ Чапаев дать Мите боевого коня, седло и всё, что полагается иметь настоящему бойцу.
Сам командир Потапов пошёл с Митей выбирать коня.
— Вон видишь того, мохнатого? — спросил Потапов, показывая на низкорослого конька с пушистой гривой, длинным хвостом, с ногами, одетыми будто в меховые бурки. — Его и возьмёшь! Никому он не годится: ростом мал. А тебе в самый раз — по мерке.
На щеках у Мити заиграл горячий румянец. Он готов был тут же перемахнуть через плетень, потрогать, пощупать, погладить своего собственного, такого ладного боевого коня, но сдержался, подавил волнение и как можно степеннее спросил:
— К строю приучен?
Командир Потапов незаметно усмехнулся, но ответил, как полагается, с серьёзностью:
— А кто его знает! Ведь конька у белых отбили. Надо быть, строй знает. Да ты не сомневайся — хороший конь! А седло и всё такое у начхоза получишь.
Митя кивнул.
— А кличка ему какая? — вспомнил вдруг он.
— Да назови как вздумается.
Конёк был чистой буланой масти, с белым пятнышком на лбу. Митя недолго думал:
— Буду звать Буланым!
По случаю победы, одержанной под Орловкой, Чапаев получил награду — золотые часы.
Часы были красивые, блестящие, и кто-то из командиров, его товарищей, когда увидел часы, шутливо сказал:
— Теперь, товарищ Чапаев, тебе не придётся зажигать свет, если понадобится в темноте взглянуть время. Пожалуй, сами часы посветят, когда нужно.
На шутку Чапаев ничего не ответил, только внимательно поглядел на часы. Ничего не скажешь: часы были превосходные, таких у Чапаева сроду не было. А насчёт освещения — это командир, конечно, пошутил.
Однако когда Чапаев поглядел на часы в темноте, оказалось, что часы действительно светились: будто где-то внутри, в механизме, горела лампочка, а цифры и стрелки будто были прозрачными и через них проникал свет.
— Ловко! — сказал довольный часами Чапаев.
А Петя — тот от восхищения даже языком защёлкал:
— Теперь, Василь Иваныч, будешь ночью время глядеть — не особо руку выставляй. Как заметят беляки такие часы, так по ним и бабахнут!
Чапаев гордился своими часами: с кем только ни увидится, непременно покажет. И слава о светящихся часах пошла по всей бригаде.
