«Жарко ей, — догадывается Нурлан. — Неужели и в реке жара бывает?»
И холодеет: он вспоминает наказ матери принести воду. Мать убирает хлеб в поте лица, пить хочет, а сын здесь прохлаждается.
Торопясь, мальчик погружает термос в реку и с восторгом слушает, как наперегонки лопаются пузыри воздуха и вода, одушевлённо звуча, проталкивается в посудину.
Нурлан выволакивает термос из заводи, идёт в поле, но в пути вспоминает про щуку — как там она? — и возвращается.
Щуки в заводи нет.
— Была, да сплыла, — вздыхает Нурлан. — Ну и ладно.
И замирает: из воды прямо ему в глаза смотрит большая студенистая лягушка и не моргнёт пи разу.
— Ты раньше щукой, что ли, была? — с уважением спрашивает Нурлан. — Была, да сплыла?
Лягушка шевелит лапками-кисточками и раздувается, словно готовится к выступлению, а Нурлан ей рассказывает:
— У нас в доме две лягушки жили. Большая и маленькая. Большая была смирная и любила спать. А маленькая спать не любила. И вот…
Он вспоминает мать, обрывает повествование и бежит в поле. Комбайн — железный терем — стоит на том же месте, а сердце у мальчика сжимается.
По трапу он вскарабкивается в кабину. Мамы там нет.
Кабина с выбитыми стёклами выглядит нежилой и холодной.
Мальчик слезает на землю и видит: в тени комбайна, подложив ладошку под щёку, спит мама. Мальчик опускает на землю запотевший грузный, как ведро с водой, термос, счастливо вздыхает и, не удержавшись, прикасается губами к раскрытой ладони матери.
Ладонь пахнет мамой и хлебом.
Из солидарности Нурлан ложится рядом, сворачивается клубочком и пытается заснуть. Однако у него не получается: хорошо выспался, даже переспал, а мама не спала две ночи.
Зажав в зубах соломинку, Нурлан переворачивается на спину.
Где-то кричит кобчик:
«Ки! Ки! Ки!»
Мальчик садится и близко видит кобчика. У птицы чёрные крылья, рыжие штаны и красные лапы.
«Ки! Ки! Ки!»
Вдруг кобчик ныряет в стерню, невысоко взлетает, а в клюве у него извивается золотая ящерица.
— Ого! — говорит Нурлан. — Я видел ещё, как кобчик суслика поймал. Вот такого!
Он разводит руки, показывая маме, какого суслика поймал кобчик.
Но мать не слушает — она спит.
Мальчуган опять сворачивается клубочком и слышит голос:
— Есть кто живой?
Это спрашивает водитель дежурной автомашины, который приехал за зерном.
Не открывая глаз, мать напоминает Нурлану из сна:
— Рычаг с чёрным шариком.
А голос из дежурной автомашины повторяет:
— Есть кто живой?
— Есть! — откликается Нурлан.
Гремя башмаками по железному трапу, он взбегает в кабину, обеими руками ухватывается за рычаг с чёрным шариком.
Рычаг не поддаётся.
Нурлан повисает на нём всем телом — рычаг неподвижен. Что делать?
Ослаб человек или сломался механизм?
Раньше-то получалось.
Тут Нурлан обнаруживает, что тянет он совсем не в ту сторону. Легонько-легонько мальчик давит на чёрный шарик в нужном направлении, и рычаг двигается.
— Пошло!
Из красного рукава комбайна в кузов льется, брызжется, играет и шуршит зерно.
— Хорош-шо!
Шофёр, высунувшись из кабины, спрашивает Нурлана:
— А мама где?
— Отдыхает.
Шофёр уважительно смотрит на Нурлана. Мальчик догадывается, что это он снят на фотографии рядом с мамой семь лет назад. Правда, в жизни он полнее и старше и волосы не такие пышные. Нурлан глядит на него с любопытством и приязнью, потому что человек этот занят на страде, как и все добрые люди, да ещё потому, что он сватался к матери, любил её, мог быть отцом Нурлана, и значит, он не совсем чужой или случайный человек! Нурлан не видел отца два года, соскучился по нему, и, разглядывая водителя, мальчик с удовольствием находит или домысливает в нём сходство с родным отцом.
А водитель не уезжает, хотя бункер пуст и зерно давно не течёт из шнека.
— Тебя как звать-то? — спрашивает он.
— Меня — Нурлан.
— Я приезжий. Казахского языка пока не знаю, — признаётся водитель. — Как твоё имя будет по-русски?
— Моё? — Нурлан задумывается. — Моё — «Свети, малыш».
— Очень хорошее имя, — радуется водитель.
Нурлан радуется вместе с ним и говорит:
— Отец так назвал.
Какое-то время водитель молчит, а потом тихо просит Нурлана:
— Ты маму не буди. Мы ей сейчас замену пришлём.
И, подавив желание сказать ещё что-то, уезжает на тихой скорости.
А под белым небом в золотых хлебах остаётся красный комбайн.
Нурлан идёт к маме.
Она по-прежнему как будто спит, дышит ровно, на щеках лежат рубчатые тени от ресниц. Нурлан ложится рядышком и закрывает глаза. А когда он открывает их, то видит, что мама сидит, закинув загорелые руки за голову, убирает волосы в тяжёлый узел на затылке, и на маминых плечах покоится белёсый небесный свод.
На стане, куда Нурлана и маму привезли отдыхать, пахнет кухней. В тени здания военный колет дрова. Зелёная фуражка, по краю тульи обшитая красным шнуром, сдвинута на затылок. И Нурлану неясно, почему она не падает на землю. На военном — пыльные яловые сапоги, брюки защитного цвета и гимнастёрка с мокрыми подмышками. Топор выпрыгивает над головой, как лещ из воды, опускается на чурбан и со звоном разваливает его надвое.
А Нурлан с замиранием ждёт, когда же с военного спадёт фуражка.
Вот-вот она готова упасть, но встряхиванием головы военный ловко возвращает её на место и замечает Нурлана.
Мальчик видит его лицо.
Военный похож на отца, только постарше и с усами.
Может, это отец и есть?
А наград и значков-то сколько на гимнастёрке?! Они не знакомы Нурлану, кроме комсомольского значка — крылышка красной бабочки…
Военный вздыхает полной грудью.
Из опущенной руки его сам собой выпадает топор.
Бряк!
Военный идёт к Нурлану, берёт на руки и, напугав прикосновением усов, жёстких, как щётка, целует и говорит:
— Сынок, как ты вырос!
Тут он видит маму и идёт к ней с Нурланом на руках. Она глядит на него снизу вверх с восторгом и потаённым испугом, который никому, кроме Нурлана, не виден.
Мама обнимает мужа, целует и говорит-говорит, задыхаясь:
— Милый мой! Приехал… И ничего не прислал — ни телеграммы, ни письма, никакой весточки… Милыи мой Тунгушпай[5] — мой первый и последний!.. Торопился? Скорее хотел пас увидеть!.. Нурлан, кто это?
Мальчик нагибает голову и молчит.
— Кто я? — растерянно спрашивает военный.
Мальчик мельком видит его усы и нагибает голову ещё ниже.
— Кто я?
Голос у военного подрагивает от обиды, и мальчику становится жаль человека. Наверное, это всё же отец, только немного не такой, не как во снах и воспоминаниях. Откуда вот усы взялись да такие колючие? Правда, люди с бородами ходят, и ничего. Не шарахаются же от них знакомые. Привыкают.
— Кто?..
Зажмурившись, мальчик храбро обвивает ручонками шею отца и, стараясь держать лицо подальше от усов, говорит:
— Папа мой…
Нурлану хочется, чтобы мать взяла его на руки, а там он, глядишь, привык бы к военному, перестал бы стесняться и побаиваться. Но отец не думает отпускать сына. Он колет лицо усами, как рогами бодает, и подбрасывает, и ловит на лету, так, что степь раздаётся и встаёт на ребро со станом, рекой посредине и красными комбайнами по краям, по подолу.
Мальчик терпеливо сносит отцовские ласки и радуется про себя, когда мать отбирает его у мужа и ставит на землю.
— Ну, будет, будет! — говорит она. — Ты же его перебултыхаешь. А сам надорвёшься…
— Я?..
Легко, как ребёнка, отец берёт мать на руки, кружится с ней, и оба они смеются.
Нурлан бежит от них, наслаждаясь свободой, но скоро ему становится одиноко, и он возвращается к родителям.
Они не замечают его возвращения и говорят не наговорятся:
— Третьего дня я видела дрофу. Такая рыжая, длинная. Как баскетболистка! Ходила-ходила и улетела от моего комбайна. Я поняла: ты приедешь!
— А я сайгаков видел, — говорит Нурлан, но так тихо, что они его не слышат.
— Я тебя видел во сне, Галенька…
— Я не помню, когда я толком спала последний раз. До уборки я каждую ночь видела тебя во сне.
— А я сайгаков видел! — возвышает голос Нурлан, но почему-то и на этот раз они не слышат его, и ему думается, что отныне родители любят только себя, а у него на свете есть один дедушка, и больше никого.
Нурлан идёт к обрыву, над которым веется берёзовый дух баньки, садится и смотрит в заречную даль, где за хлебами скрывается дедушкин сад. В мыслях Нурлан говорит старику:
«Дедушка, дедушка, какой ты хороший! Тебя не видно отсюда, но я знаю, что сейчас ты окапываешь яблоню, чтобы корням её дышалось вольно. У тебя бессонница. А у меня сонница. Я столько сплю, что просыпаю много всего на свете. Возьми от моего сна столько, сколько хочешь».
