Виктор Савин - Лесная книга

Когда Векшины зашли в густой ельник, направляясь по узкой просеке к Хрустальному ключу, здесь стало тихо. Свирепый ветер бушевал лишь вверху, хватался за острые пики деревьев, гнул их в бессильной ярости к земле, свистел, осыпал снег, но книзу спуститься не мог — могучая тайга свято хранила свой вечный покой.

— Тятька, видишь: Семён-то проходил тут, — сказал Георгий, показывая на снег перед собой.

— Ничего не вижу, только снег пушистый вижу, — ответил отец. — У тебя ум играет, тебе кажется.

— Ага, кажется! А ты посмотри лучше. Вот ведь. Где была лыжня, тут образовался едва приметный желобок.

— Какой тебе желобок! Свежего снега навалило толсто, а ты заметил желобок.

— А вот нагнись, погляди. В желобок-то скатились круглые, совсем белые снежные крупинки, как сага, нигде их незаметно, а в желобке видно. Вот, вот, как верёвочка вперёд тянется, прямая, ровная. Я же в школе-то был в кружке лыжников. А все лыжники должны быть следопытами.

— Ну-ну, — снисходительно сказал Яков Тимофеевич, — веди, коли так, по этой «верёвочке». Только сам-то не заплутайся. Это хорошо, что у тебя острый глаз. Охотнику он главный помощник.

Перед ложком, где протекает Хрустальный ключ, Георгий остановился.

— Тут моя «верёвочка» зарылась в сугробах, — сказал он отцу. — Дальше веди сам.

— То-то, парень! Выходит, следопыт выдохся. А вот там, в голове-то наледи, ты видишь ямку, парок-то? Сходи-ка, погляди.

Молодой Векшин на лыжах скатился к дымящейся проруби.

— Рыба, мальки! — закричал он, зачерпывая пригоршней рыбёшку.

— Рыба, говоришь? Лакомство. Лучше гляди, ещё гляди. Где рыба есть, там зверь бывает.

Гошка долго осматривал место вокруг проруби. На ровном пушистом снегу не было никаких следов. Над самой прорубью навис белый, искрящийся, никем не тронутый снежный колпак. И вдруг глаза парня заблестели. Он припал на колено, протянул руку в лунку и хотел взять едва приметные на льду тёмные шерстинки. Они оказались примёрзшими.

— Ты что там нашёл? — спросил с берега Яков Тимофеевич.

— Тут была куница, тятька!

— Кто тебе сказал, что куница?

— Да вот, во льду шерсть.

Старик-охотник сам спустился к проруби, осмотрел её.

— Верно, куница. Приходила, ела рыбу. А когда приходила? Погляди.

— Свежих-то следов не видно.

— Пошто не видно? Наверное, рыба приелась кунице. Как ты думаешь?

Яков Тимофеевич посмотрел на сына пристальным взглядом прищуренных глаз, а под усами у него шевелилась хитроватая улыбка.

— Семён, наверно, убил куницу, — сказал парень.

— Угадал, Гошка, верно. — Яков Тимофеевич положил руку на плечо сыну. — Кабы куница была живая, она пришла бы и сегодня, следы оставила. Семён-то, значит, с куницей. Вон как! Теперь его надо искать. А где искать?

Он сделал ладони рупором, набрал полную грудь воздуха и крикнул:

— Ого-го-о, Семён! Ого-о!

Но ветер, пурга смяли голос, замели в снегах, обрывки его едва коснулись ближайшего ельника.

Тогда старый охотник снял с плеча ружьё и выстрелил вверх. Но и выстрел получился глухой, скомканный, будто пустая бутылка разбилась о дерево.

— Пойдём, тятька, — сказал Георгий. — Мы и по следу найдём Семена. Сейчас надо возле этой наледи сделать круг, придерживаясь леса. А возле леса заметить лыжню нетрудно уж.

За ложком в перелесках Георгий обнаружил еле приметный след лыж и повёл по нему отца. А вскоре Векшины вышли на другую, более свежую лыжню, она пересекала старую.

— Это след Семена, вчера прошёл, — сказал Яков Тимофеевич. — Однако куда прошёл, в какую сторону? Ближе к дому ему надо идти, на север. Айда сюда, за мной иди.

Отец вышел вперёд и быстро заскользил по снежному желобку.

— Нет, постой, тятька! — крикнул Георгий. — Надо точно определить, куда шёл Семён. А то будем зря ходить по лесу. Станем искать в одной стороне, а он, может быть, в другой.

— А ты как определишь? Ведь на заснеженной лыжне не написано, куда шёл человек. Когда лыжник идёт с палками, тогда можно определить. А ведь охотники с палками не ходят.

— Постой, отец, постой! Я сейчас узнаю.

Парень подошёл к лыжне и осторожно стал сметать с неё шубёнкой свежий, наносный снег. Свежий снег был мягкий, рыхлый, а старый — примятый, твёрдый, точно спрессованный.

Яков Тимофеевич подошёл к сыну, усмехнулся:

— Семён-то написал тебе, что ли, куда отправился?

— А вот и «написал». Хотя ты и старый охотник, а следопыт из тебя плохой. Вот, смотри теперь лыжня чистая. А на ней поперечный рубчик. Видишь? Когда Семён-то поставил ногу, чтобы оттолкнуться вперёд, тяжесть всего тела сосредоточилась на ней, лыжа вдавилась глубже в снег почти на целый сантиметр, на лыжне получалась ступенечка, уступчик. А уступчик, гляди, с этой стороны, с южной. Выходит, Семён-то шёл не на север, а совсем в другую сторону, вот бы и получилось: ты ищешь парня, а сам идёшь от него. Эх, тятька, тятька!

— Да у нас, сынок, в роду не было таких охотников, которых приходилось бы разыскивать в трех соснах… Семён-то, видно, не в нас с тобой пошёл, он весь в мать. Та тоже как-то пошла на болото за клюквой и целый день проплутала возле самого дома. А вечером, когда корова заревела во дворе, соскучившись по своей хозяйке, мать и вышла на её зов… Отпустить уж, что ли, Семена в Глухариное стойбище? Ручкой-то да карандашом он лучше станет владеть, нежели ружьём. Как ты думаешь, Георгий?

— Что ж, отпустить, так отпустить, В аймаке-то, пожалуй, больше от него будет толку. Пускай уж роется там в книгах, душа у него к этому расположена. А в двух-трех улицах посёлка, наверное, не заблудится.

Этот разговор с отцом о Семёне вызвал у Георгия горделивые мысли, впервые появившиеся. Ведь как же, отец сказал: «Семён не в нас с тобой пошёл». Даже посоветовался насчёт брата. И уже не Гошкой назвал, как всегда, а Георгием. И в сознании юноши зародилось, стало расти какое-то новое, ещё не изведанное чувство, понимание того, что он уже становится большим, взрослым человеком, настоящим охотником. И это чувство, вдруг пробудившееся, ему захотелось как-то выразить, высказать, излить. И он, подражая отцу, закричал во весь свой голос, выпятив грудь:

— Ого-го-о, Семён! Где ты?

Но голос, нарочито низко взятый, сорвался на дискант, тут же затерялся в пурге, в вое ветра.

Тогда парень подозвал к себе собак:

— Стрела, Хриплый!

Когда собаки подбежали к нему, он подзадорил их:

— Давайте, давайте вперёд! Ищите!

Собаки, все время шедшие по пятам, стремглав кинулись по вчерашней лыжне. Георгий тоже прибавил шагу.

Яков Тимофеевич стал от него отставать. У старого охотника тоже были свои мысли.

«Гошка-то скоро запинает меня, — думал он, глядя в спину живого, подвижного юноши. — Пройдёт несколько лет, и Георгий будет главным охотником в роду Векшиных и, кто знает, может быть, станет знаменитым добытчиком зверя. Я жил и промышлял по старинке, медленно, крупинками копил сам и перенимал у других опыт и сноровку, а мой младший сын сразу пришёл в лес, как в свой родной дом, сразу разобрался, где что лежит. Здесь все ему знакомо, все известно. И все ему даётся легко, и учиться-то ровно ему уже больше нечему. А ведь парню едва стукнуло пятнадцать годов. Что из него будет, когда он войдёт в возраст, в силу, постигнет всю мудрость таёжной жизни?»

Собаки, скрывшиеся из глаз, через некоторое время вернулись к охотникам, поласкались возле них, виляя хвостами, а затем снова кинулись по лыжне вдаль.

— Ну, видно, Семён где-то недалеко, — сказал Яков Тимофеевич.

И начал кричать. Сделал два выстрела.

Из чащи опять выбежали собаки, посидели на опушке ельника, дождались хозяев и снова устремились вперёд.

— Собаки что-то нашли, зовут, — сказал Георгий. — Прибавляй, тятька, шаг.

Вскоре Векшины подошли к пепелищу, оставленному Семёном.

— Ого, тут ночёвка была! — воскликнул Гошка, подходя к широкой куче обмякших еловых веток, точно ошпаренных кипятком. — На пепле спал Семён, на хвойной подстилке. Тепло ему было, как на печке. Догадался все же, как надо спать, чтобы не замёрзнуть в лесу.

— А где же сам Семён? — спросил отец.

— Минувшую ночь здесь был.

— Почему так думаешь?

— А сунь-ка руку под ветки. Там ещё тепло. И на ветках, видишь, нет снега, он тает.

— Верно, Гошка. Семён должен быть где-то поблизости. Надо покричать его.

И он приложил ладони ко рту.

Кричали оба, отец и сын. Прислушивались и снова кричали. Ответа не было. В вершинах деревьев шумел только ветер, вихрил снег, позванивал голыми ветками осинок на вырубе, точно хрусталём.

Обследуя обстановку, в которой ночевал брат, Георгий заметил на сероватой коре старой ели следы дроби.

— Вот, смотри, Семён стрелял. Видно, ружьё пристреливал. В мишень бабахнул.

— Откуда взял, что в мишень? По-моему, Семён стрелял по зверю, зверь-то взбирался по дереву вверх, он стрелял.

— По зверю он не мог стрелять.