— Куда нам такое здоровенное, — говорю. — Это какое-то страусиное. Как его на завтрак есть? Оно не то что в рюмку, а и в чашку не влезет.
— Не беспокойся! — говорит Серёга и всё пытается яйцо в натюрморте покрасивее положить, а оно всё укатывается — того гляди, со стола упадёт. — Не беспокойся. Страусиное не страусиное, а кому надо — тот съест!
— А кому, — спрашиваю, — надо? Кто на завтрак страусиные яйца ест?
— А я почём знаю? Может, африканцы!
— А они чай пьют?
— А кто их знает!
— Вот именно. Я сам на картинке видел, как страус в песок голову прячет!
— Ну и что?
— Как «ну и что»? Песок-то где? В пустыне! Там вообще воды нет, а не то что чаю!
— Придумал! — кричит Серёга и бежит в чулан. Долго-предолго там возится и притаскивает старую курительную трубку.
— Во! Капитан дальнего плавания может на завтрак страусиные яйца есть! — Он подпёр этой трубкой яйцо, чтобы оно со стола не скатывалось. — Во! Смотри! Настоящий «Завтрак моряка».
Стали мы этот завтрак моряка рисовать. Только я собрался начать красками, Серёга вдруг говорит:
— Да… За этот натюрморт нас, конечно, не похвалят!
— Это почему же? — спрашиваю. — Очень красивый натюрморт. Яркий!
— Лично я на месте учителя рисования, — говорит Серёга, — за этот натюрморт такую бы пару вляпал, а может, даже кол, чтоб другим неповадно было!
— За что?
— Ты что же думаешь, капитан чаю попьёт, страусиным яйцом закусит, а потом трубку закурит?
— Ну и что?
— Ага! — И Серёга смотрит на меня прищурившись, словно я иностранный лазутчик или диверсант. — Значит, ты за то, чтобы капитан курил? Как будто ты не слышал, что курить вредно! Вот он накурится, заболеет и перестанет в дальние плавания ходить!
Серёга рассердился, руками машет, орёт, того гляди, на столе весь натюрморт переколотит.
— Я этот натюрморт рисовать не буду! Он вредный!
— Вот тогда-то уж точно двойку получишь! — говорю.
— Ну и пусть! — кричит Серёга. — Пусть двойку! Хоть в журнале! Хоть в четверти. Но только пусть у нас будут некурящие капитаны! Пусть наши моряки будут здоровы!
— Сам ты, — говорю, — будь здоров!
Забрал я свои краски и альбом и пошёл домой. Чтобы я ещё когда-нибудь сел с ним натюрморт рисовать — лучше я чай с луком, со страусиными яйцами пить буду!
Дома я расстелил красную салфетку. Поставил вазочку с кленовыми и дубовыми листьями — у меня много засушенных было. Они красивые — жёлтые, бордовые, коричневые… Ещё несколько листочков по салфетке разложил — как будто они опали. Вот и получился натюрморт «Золотая осень». И всё в нём связано, и смысл есть!
Часть вторая. Боевая раскраска вождя
Не успел я натюрморт поставить — звонок! Серёга с альбомом является. Ну я ему только обрадовался. Рисовать вдвоём веселее, а трогать натюрморт я ему не дам!
Вот сидим мы, красками пишем. Это, вообще-то, очень трудно. Потому что акварель должна быть и яркой, и прозрачной… Приходится часто кисточку мыть и много воды на кисть брать. Вот тут-то эта самая акварель и норовит капнуть и кляксу поставить. Очень трудно красками писать. У меня даже плечи устали. И все руки уже в краске.
Тут опять в дверь позвонили. Тётя Лена, наша соседка, своего Федьку привела:
— Мальчики! Я вас умоляю! Мне нужно отлучиться на полчасика — пусть Федя у вас побудет!
— Не хочу! Не хочу! — орёт этот Федя. Пятилетняя малявка, а голосина такой, что на улице слышно.
Еле его мать от своего пальто отцепила. А как только за ней дверь захлопнулась — он сразу орать перестал, будто его выключили, и к нам.
— А чего это вы тут делаете?
Мы ему говорим:
— Вот тебе листок бумаги, вот тебе краски и кисточка — рисуй вместе с нами.
— Не хочу! — И давай по комнате шастать, всё руками хватать.
Я ему говорю:
— Послушай, ты, Федя-бедя съел медведя, ты тут не мотайся туда-сюда! В глазах от тебя рябит! И ничего не лапай, а то будешь косолапый!
А он:
— Сам «медведя»! Сам «косолапый»!
Однако поутих. Пристроился рядом с нами, взял кисточку. Но лучше бы он по комнате скакал! Макнул он кисточку в краску да как начал её по своему листку возить — так во все стороны кляксы полетели! Всю работу нам забрызгал. Мы еле его утихомирили. Пересадили его к подоконнику. Отдельно ему воду в стакане поставили, отдельные краски — у меня старая гуашь была, — сиди рисуй на здоровье. Ну вроде успокоился: засопел, притих…
Мы к нему спиной сидели. Он-то у окна, а мы спиной к окну, чтобы свет на альбомы падал, натюрморт освещал, а в глаза не попадал…
Не успели мы опять за работу приняться, этот Федя как завоет, как заорёт:
— Я индеец! Я индеец!
Мы чуть краски от неожиданности не перевернули! Оглядываемся — а он рожу себе раскрасил, размалевал и теперь кривляется — пугает нас.
— Ага! Ага! Правда же я страшный! Я индеец! Я индейский вождь!
— Правда, — говорим, — правда! Страшный… Ой-ой-ой… Боимся. Только, индейский вождь, отвяжись от нас, пожалуйста! Дай ты нам порисовать спокойно…
Вот он поорал, попрыгал. Надоело. Пошёл в ванную умываться.
— Бывают же такие дети противные! — говорит Серёга. — Прямо шило какое-то, а не ребёнок!
Я молчу, потому что у Серёги у самого не то что шило… Он сам-то, Серёга, если посидит две минуты спокойно, так об этом случае можно в газету писать, в отдел «Редкие факты».
— И что этому Феде не сидится спокойно! Играл бы себе или рисовал. Так ведь нет…
— Ты сам-то сиди спокойно и рисуй! — не выдержал я.
— Нет, ты послушай! — говорит Серёга. — Вот он сейчас умоется и опять куролесить начнёт! Он же не даст нам натюрморт дорисовать!
— Да рисуй ты, не отвлекайся! — говорю я Серёге. — Не обращай на него внимания, и всё! Поорёт и перестанет!
Но Серёга уже завёлся.
— Ну ничего! — говорит. — Он у меня полдня в ванной сидеть будет! — Отложил кисточку, макнул палец в красную краску и сидит Федю-медю ждёт.
Тот явился весь мокрый! Физиономия блестит, уши розовые светятся, а глаза так и стригут по сторонам — что бы нашкодить такое!
— Что ж это ты так плохо вымылся? — спрашивает его Серёга безразличным голосом.
— Чего?
— Ничего! Краску-то не смыл с лица.
— Где?
— Вот здесь и здесь! — говорит Серёга и тычет в Федю пальцем, а палец-то в краске, — всю ему физиономию краской перепачкал.
— Правда, что ли? — Федя меня спрашивает.
А меня такой смех дурацкий разобрал, что только и могу ему на зеркало показать.
Он в зеркало глянул, ахнул и помчался опять в ванную.
— Ну погоди! — говорит Серёга. — Сейчас я его в синий цвет перекрашу.
Федя явился, спрашивает:
— Теперь чистый?
— Да где там! — говорит Серёга. — Только цвет переменился, а краска осталась. Вот здесь и здесь… А ты что думал! С ней шутки плохи. Она накладывается легко, а смывается ой-ой-ой…
— Ой-ой-ой… — Посмотрел Федя в зеркало и опять мыться побежал.
Мы его ещё два раза мазали. И я тоже! Никогда себе этого не прощу. Всё же он маленький! Ну помазали бы разок — и хватит, а мы прямо как с ума сошли! Ещё и пугаем его!
— Ты бы, — говорим, — спросил сначала, что это за краска и можно ли ею лицо мазать. Может, от неё воспаление сделается! Может, от неё язвы пойдут или лишаи!
— Ой-вой-вой… — И опять бедный Федя мыться бежит.
Лицо у него стало красное-красное. Он теперь и к нам не подходит. Глянет в зеркало — заскулит и опять в ванную!
Мне его жалко стало.
— Ну, — говорю, — пошутили — и хватит.
— Ладно! — согласился Серёга и пошёл за Федей в ванную. А через минуту выскакивает, бледный, губы трясутся.
— Слушай, — говорит, — у него и правда с лицом что-то делается!
Вытащили мы Федю из ванной, а у него и правда лицо распухло и красные пятна на лбу, на щеках, на носу…
— Что ж теперь делать? — Серёга говорит.
— Надо его в больницу тащить!
Тут Федя так заорал, что сама по себе форточка открылась и вазочка с листьями из нашего натюрморта упала… Вазочка-то — это что! Стакан с водой упал и всю нашу работу залил, но мы уж и внимания не обращаем! Нам уж не до натюрморта!
Повалился Федя на пол, глаза закатил, ногами брыкает!
Мы ему:
— Федя! Феденька! Не бойся! Мы пошутили! Эта краска безопасная! Вот смотри…
Взяли и тоже себе лица краской измазали!
Федя помолчал, посмотрел на нас, а потом опять как реванёт!
— Вот что! — говорю я Серёге. — Беги к дяде Толе, у него телефон есть — пусть «скорую помощь» вызывает!
Серёга помчался к соседу, а я достал из аптечки нашатырный спирт — чтобы дать Феде понюхать, если он начнёт сознание терять. А Федя уже не орёт, тихо лежит и не брыкается.
