Уроженке Холмогор Надежде Филипповне было уже сорок девять лет, и около двадцати из них она проработала в ермолаевской школе – с той самой поры, как овдовела. А до того Надежда Филипповна жила где-то в Сибири. Муж ее, археолог, умер от воспаления легких, не оставив после себя детей. Надежда Филипповна вернулась на свою забытую родину, к матери, которая за время ее отсутствия переселилась в Ермолаевку. Но мать вскоре тоже умерла, и с тех пор Надежда Филипповна жила в одиночестве. Не то чтобы у нее не появлялось возможности обзавестись новой семьей, но первые годы удерживала от этого шага очищенная временем память о муже, потом – война, а потом вдруг оказалось – все поздно и ни к чему. Минимум забот о домашнем очаге и одиночество наложили свой отпечаток на ее характер, образ жизни и даже внешность. Почти седая, с грустными, всегда чуточку озабоченными глазами, жила Надежда Филипповна затворницей, большую часть времени отдавая школе, тетрадям, а досуг – книгам, которые выписывала из области, из Москвы, из Ленинграда. Летние каникулы Надежда Филипповна проводила здесь же, в селе, никуда не выезжая, и от избытка свободного времени самостоятельно овладела двумя языками: французским и английским, о чем знал, может быть, лишь директор Антон Сергеевич…
Весной и летом Надежда Филипповна всегда молодела, сменяя свои старушечьи наряды на более легкие. А во время учебного года носила, как правило, темную юбку и теплый шерстяной жакет.
Разговор, что затеяла Софья Терентьевна и конец которого Надежда Филипповна услышала, войдя в класс, не на шутку обеспокоил ее. Она впервые подумала вдруг, что постарела, вросла в будни и перестала задумываться, даже замечать многое из того, что, возможно, обязана бы заметить, над чем обязана задумываться. Так в обиходе перестают иногда замечать вещь, которая никому не нужна, но которая давно стала частью быта, естественной и вроде неотъемлемой. Надежда Филипповна вспомнила почему-то пепельницу, что стояла в ее доме на трехногом столике, рядом с вазой для цветов. Этой чугунной пепельницей в виде полусогнутой человеческой ладони никто никогда не пользовался, она не была даже памятью о муже, потому что муж не курил, и каким образом она попала в дом, Надежда Филипповна не знала, но, стирая ежеутренне пыль в комнатах, она тщательно протирала и эту громоздкую пепельницу, всегда мельком думая, что та занимает слишком много места. Однако ни разу и в голову не пришло хозяйке, что пепельницу давным-давно надо подарить какому-нибудь заядлому курильщику или попросту выкинуть.
Вот так же, сколько помнит Надежда Филипповна, из года в год ходили ее ученики в парк, на танцы, в кино, возвращаясь домой за полночь, и настолько обыденным воспринималось это, что не возникало мысли о существовании какой-то проблемы. А проблема, выходит, существовала… Или ее можно вот так вот взять и создать? Из ничего?
Именно с разговора о танцах начался урок Надежды Филипповны после того, как физичка вышла из класса, а разгоряченные спором ученики потребовали у нее разъяснения: можно им бывать в парке или нельзя, дети они или не дети, если многие ровесники их уже работают, некоторые поступили в техникум.
Она ответила уклончиво:
– Танцы можно устраивать в школе…
– А! – пренебрежительно воскликнула Ритка.
И в глазах других своих воспитанников Надежда Филипповна прочитала то же недвусмысленное «А!». Она знала, отчего это. Обстановка школы, сам вид классных дверей, парт настраивали на определенный лад, тогда как в парке – запах хвои, сумерки, близость пруда, оркестр… и обязательная взрослость отношений. «Но это же…» – она даже про себя не нашла точных слов, чтобы определить, что это значило. Однако все было именно так: дети становились взрослыми. И безрассудно стремились к этому…
А безрассудно ли?
– Если бы на танцплощадке вы собирались одни, сверстники, – другое дело, – сказала Надежда Филипповна. – Но ведь там действительно взрослые. И бывают пьянки, бывают драки…
«Ах, – подумала она, – все это ерунда! Я обманываю их и себя. Как раз то, что взрослые рядом, как раз видимость равенства…»
И, воспользовавшись тем, что ученики ее заспорили между собой, Надежда Филипповна ухватилась за спасительную соломинку:
– Давайте поговорим об этом в другой раз, а сейчас все-таки перейдем к уроку.
Класс довольно быстро успокоился. А Надежда Филипповна подумала о том, как легко обмануть их видимостью своей мудрости, не сказав по существу ничего, лишь сделав умное лицо и произнеся фразу тоном наставника… А может, и нельзя обмануть?
* * *
Димка нервничал на уроках. Вчера он без всяких колебаний уверовал, что, поскольку между ним и Ксаной появилась общая тайна, они теперь связаны ею. И с нетерпением ждал сегодняшних занятий.
Он слушал объяснения учителей, разговаривал с Валеркой, но внимание его так или иначе все время было сосредоточено на Ксане: обернется она или не обернется…
Но Ксана вошла в класс перед самым звонком, села за парту и в течение целого урока ни разу не шелохнулась. Когда надо было что-нибудь записать, она только слегка наклоняла голову.
Затеянный учителями разговор был, скорее всего, безразличен ей, как и существование Димки: есть он или нет его…
Это наконец разозлило Димку. И начиная с третьего урока он почти не обращал внимания ни на новую голубую кофточку Ксаны, ни на белый шелковый воротничок под темной косой…
А после большой перемены обнаружил в своей парте нацарапанное кривыми печатными буквами послание:
«Вы мне нравитесь. Записку никому не давайте читать, порвите».
Димка сунул записку в карман и слегка покраснел, взглядывая на передние парты.
Потом спохватился, что его могли разыграть этой анонимкой, выложил письмо на стол. «Кто?» – нацарапал он прямо на парте.
Валерка оглядел класс и пожал плечами.
Судя по записке, что получил Димка, в восьмом классе к концу занятий успешно забыли о разговоре, который состоялся утром. Но в канцелярии, как по неизвестным причинам называли здесь учительскую, утренний спор имел продолжение.
Первой неосторожно затронула его Надежда Филипповна. Однако Софья Терентьевна будто ждала этого. Кроме них, в канцелярии находились еще трое: директор Антон Сергеевич, молоденькая географичка Валя, прошлогодняя выпускница Харьковского пединститута, и математик Павел Петрович, чьи мысли, казалось, от рождения витали в области абстрактных математических связей, и все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало его буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться.
– Вы начали сегодня любопытный разговор, Софья Терентьевна, – отыскивая в шкафу сборник упражнений по синтаксису и орфографии, будто между прочим, заметила Надежда Филипповна; в душе она полагала, что до того, как начать этот разговор, имело смысл посоветоваться хотя бы с ней, классным руководителем, и потому не сдержалась.
– Не столько любопытный, Надежда Филипповна, сколько необходимый, – ответила Софья Терентьевна, выпрямляясь на табурете и движением головы откидывая тяжелые волосы.
Канцелярия была довольно просторной: шесть столов, четыре застекленных шкафа с книгами, железный сейф для неизвестных целей, мягкое кресло в углу, занятое, по обыкновению, Павлом Петровичем, то ли думающим, то ли дремлющим…
– Не знаю, право… – Надежда Филипповна взглянула на Софью Терентьевну. – Парк – это наш центр, и спросите у стариков: вся жизнь у них связана с этим парком, тем более – молодость…
– О чем это вы, барышни? – поинтересовался директор Антон Сергеевич, переводя взгляд с одной на другую.
Антону Сергеевичу было уже под шестьдесят, и в школе он работал еще до того, как появилась в Ермолаевке Надежда Филипповна.
Надо сказать, что ермолаевская десятилетка славилась опытными учителями на весь район, если не на всю область, и выпускники ее не уступали в знаниях горожанам.
Софью Терентьевну передернуло фамильярное «барышни», но виду она не подала.
– Я говорила с учениками о танцах, – разъяснила Софья Терентьевна. – Они толкутся в парке чуть ли не до зари, мальчишки, девчонки.
– Вот как… – неопределенно заметил Антон Сергеевич.
Павел Петрович дремал. Географичка Валя с любопытством прислушивалась.
– Я ничего не имею против вашей инициативы, – сухо проговорила Надежда Филипповна. И тут же добавила менее официально: – Я думаю только, что вам, как человеку новому у нас, нужно бы сначала приглядеться к жизни людей, к традициям…
– Традиции можно ломать, Надежда Филипповна. – Софья Терентьевна улыбнулась, придавая своим словам характер вовсе уж дружеской беседы. – А с детьми я работаю почти пятнадцать лет.
– Я в общей сложности больше тридцати… – сказала Надежда Филипповна и, отвернувшись к шкафу, вздохнула.
Губы Софьи Терентьевны на какое-то мгновение сомкнулись в тонкую, упрямую складку, и в молчании, которое сопутствовало этому непроизвольному движению, Надежда Филипповна угадала ответ: «Можно проработать сто лет и заплесневеть, ничего не делая, а можно в один год перевернуть землю, если ты молод, если кончил не ликбез, а соответствующий институт, если полон благородных стремлений, если достает энергии…» Но Софья Терентьевна подавила в себе желание ответить колкостью. Сказала:
