– Шел бы, соколик, домой, – говорила. – Ну что ты как неприкаянный!
А потом сжалится и пустит Митьку на часок в сенцы. Сидит Митька, все о Даше думает.
Страшное случилось под самый Новый год. Шло представление. Митька сидел в последнем ряду оркестра – с дудкой ближе и не полагалось. Сидел Митька и ничего не видел, не слышал. По дороге в господский дом забежал он к тетке Агафье. Достал Митька тряпочку, развернул и вынул сахар, тот, что немец ему дал и что он берег для матери.
– Даше это гостинец, – сказал Митька и протянул сахар тетке Агафье.
А та вдруг заплакала:
– Снова приезжал дохтур, – зашептала, – ох, худо Даше, ох, худо!
Сидит Митька, играет на дудке, а у самого одна мысль: «Даша, Даша…» Никак не может себе простить Митька, что застудил Дашу.
Играет Митька, а что кругом творится, не понимает. Подает оркестрант ему какие-то знаки – не видит. «Громче, громче играй!» – шепчет сосед, а он не слышит. Толкают Митьку в бок, а он словно из камня скроен. Ноет у Митьки душа: «Даша, Даша…»
Не помнил Митька, как кончился спектакль. Господа хлопали, актеры кланялись, а он тихонько вышел на улицу и побежал к Дашиному Дому.
Около дома тихо и пустынно. Дверь приоткрыта. Вошел Митька в сенцы, встретился с теткой Агафьей. Удивился: не останавливает его тетка Агафья, не удерживает. Вошел в комнату.
На лавке лежала Даша, тихая, спокойная. Глаза закрыты. В руках Митькин сахар зажат. Остановился Митька, замер. И вдруг видит – у Дашиного изголовья свечка. Колышется легкое пламя, поднимается чад. Посмотрел Митька на свечку – понял.
– А-а! – заголосил он и бросился к Даше. – Даша! – кричит. – Даша! Встань, Даша! – И льются по Митькиным щекам слезы и падают на одеяло. – Даша, Даша!
Вернулись артисты. Входили в комнату, осторожно крестились. Стали полукругом.
– Увести бы мальчонку надо, – сказал кто-то.
– Пусть сидит, – ответила тетка Агафья. – Пусть плачет. От слез оно легче бывает.
Потом подошла к Митьке, погладила по голове, зашептала:
– Пошел бы ты спать, соколик! Спать! – и осторожно подталкивает Митьку к двери.
Вышел Митька на улицу и побрел. Где бродил Митька, никто не знает. Да и сам он не помнит. Только в конце концов пришел к своему дому.
– Опять шлялся! – набросилась на него девка Палашка.
Потом посмотрела на лицо, осеклась: лицо у Митьки стало страшным. Испугалась Палашка, оставила Митьку в покое. Плюхнулся Митька на лежанку, уткнулся носом в рукав и снова заплакал. Вздрагивают худенькие Митькины плечики, стонет душа: «Даша, Даша…»
И в это время вдруг дед Ерошка забил в колотушку. Раз, два, три… двенадцать.
Наступил Новый год.
Среди ночи Митька вышел на улицу. Сквозь легкий зипун сразу пробил мороз. «Вь-и-ть», – просвистел ветер. Надвинул Митька покрепче шапку и двинулся к дому управляющего. Немец ложился спать. В окне горела свеча. Управляющий разделся, задул свечу, лег. Митька выждал время, подошел к двери, задвинул скобу и для надежности привалил колодой. Потом пошел на конный двор, взял охапку соломы и положил под дверь. Принес вторую и положил под угол дома, со стороны окна.
Огонь вспыхнул сразу. Языки пламени лизнули крыльцо, занялся угол.
Прибежал дед Ерошка.
– Пожар! – закричал он истошным голосом.
На улицу стали выбегать дворовые. Появился Федор. Протирала глаза, не понимая, в чем дело, заспанная Палашка. Никто и не обратил внимания на Митьку. От крика проснулся немец. Бросился к двери, забил кулаками и дико закричал. Люди не двигались с места.
Тогда вышла вперед тетка Агафья.
– Все же человек, – сказала она, – побойтесь Бога! – и пошла к двери.
Но ее опередил Федор.
В руках у него оказался кол. Он влетел на крыльцо, стал спиной к двери и грозно замычал. Все замерли. И только выскочила девка Палашка.
– Ирод! – завопила она. Бросаясь к Федору, вцепилась в его кудлатую бороду. – Ирод! – кричала. – Убивец!
А немой лишь мычал, еще сильнее прижимая дверь плечами и неловко отбиваясь от девки Палашки. И по озаренным окнам металась огромная тень немца.
Митька постоял, постоял, потом повернулся и пошел к скотному двору. Там он перелез через изгородь и стал подниматься в гору, в сторону леса.
На взгорье он остановился, взглянул на усадьбу. Там высоко в небо поднимались языки пламени. Потом разлетелись в стороны искры. Это рухнула крыша. И в то же время в господском доме вспыхнул свет: господа проснулись. Митька еще раз посмотрел на усадьбу и вошел в лес.
Глава третья Гвардейский поручик
По тракту из Москвы в Петербург мчался на тройке молодой офицер. Мчался офицер по срочным делам, даже в новогоднюю ночь ехал. Верстах в трех от почтовой станции, что возле села Чудова, ямщик вдруг осадил лошадей. Слез с козел, нагнулся.
– Что там? – крикнул офицер из санок.
– Мальчонка, никак… – ответил ямщик. – Замерз, должно быть. Морозище-то какой!
– Ну, давай его сюда, – сказал офицер и приподнял укрывавшую ноги доху.
Положили мальчонку на дно санок, в теплое место. Отогрелся он, отошел, шевельнулся.
Приоткрыл офицер доху.
– Ты кто? – спрашивает.
Молчит найденыш.
– Ты кто? – повторил офицер.
– Митька я, Мышкин, – ответил мальчонка.
– Мышкин! – усмехнулся офицер. – Да как тебя сюда занесло?
– Беглый небось, – ответил за Митьку ямщик. – По всему видать, беглый.
– Н-да, – произнес офицер. – Так что же нам с тобой делать?
– Да что делать! – ответил ямщик. – Сдадим его, ваше благородие, на станции – там разберутся.
Впереди как раз мелькнул огонек. Санки подъезжали к селу Чудову. Соскочил ямщик с козел, отбросил с ног офицера доху.
– Вылазь и ты, беглый, – сказал Митьке.
Офицер пошел на станцию, ямщик замешкался у лошадей, а Митька – раз! – и в сторону.
Вышел офицер со смотрителем станции, а Митьки и след простыл.
– Тут был, – стал оправдываться ямщик. – И куда он девался? Утек небось, как есть утек. Шустрый такой, не зря что беглый.
– Бог с ним, ваше благородие, – сказал смотритель. – Много их тут, беглых, шатается.
Двинул офицер ямщика по затылку рукой и опять ушел в дом. Угнал и ямщик лошадей. А Митька в это время сидел за сугробом в придорожной канаве, не зная, как быть. И вдруг видит – подают новую тройку. Вышел офицер, сел в санки. Тогда Митька выпрыгнул, из канавы, догнал санки и пристроился сзади на полозьях.
Резво бегут свежие кони, разлетается из-под полозьев снег, взлетают санки на ухабах – только держись! Держится Митька, слететь боится. Под дохой сидеть было тепло, а теперь холодно. Жмется Митька, трет ладошкой щеку, а сам чувствует – замерзает. И не стало у Митьки больше сил сидеть сзади. Покрутился, покрутился и стал пробираться по саночным распоркам к сиденью. Долез, смотрит – офицер спит.
Приподнял тогда Митька край дохи – и шмыг в санки! И сразу стало тепло, хорошо.
Свернулся калачиком и заснул. Проснулся Митька оттого, что кто-то тормошит его за плечо. Открыл сонные глаза. Смотрит, над ним стоит офицер.
– Ты как здесь?
Митька все и рассказал. Засмеялся офицер.
– Вот я тебя сейчас властям сдам! – говорит, а у самого на лице улыбка. Понравился, видать, офицеру Митька.
Чувствует Митька, что офицер про власть просто так, чтобы припугнуть, говорит.
Повел офицер Митьку на станцию. Накормил и опять спрашивает:
– Так что же нам с тобой делать?
– Возьми с собой, барин, – произнес Митька.
– С собой! – усмехнулся офицер. – В Питер?
– Возьми, барин! – просит Митька. – Да я тебе все, что хошь, буду делать. На дудке играть буду!
– На дудке? – переспросил офицер. – Ну разве что на дудке, – и опять улыбнулся.
Ночь была новогодняя. Выпил офицер чарку, потом вторую. В глазах появились веселые огоньки.
Может, если бы не выпил офицер в эту ночь лишнюю рюмку, так бы и остался Митька на большой дороге. Да от вина человек добреет. Взял гвардейский офицер с собой Митьку в Питер.
И началась у Митьки новая жизнь. Живет он в самом Питере на Невском проспекте, у поручика лейб-гвардии императорского полка Александра Васильевича Вяземского.
Гвардейский поручик Митьке нравился. Молод, весел поручик. Ростом высок, статен, а как наденет парадный мундир – глаз не оторвешь. А главное, Митьку не обижает. И Митька в лепешку готов разбиться, лишь бы угодить поручику. Кофе научился варить. Сапоги чистил так, что они за версту блестели; за табаком бегал, парик расчесывал. Был Митька вроде как денщик.
А еще Митька бегал на Литейный проспект, к дому генерал-аншефа[2] Федора Петровича Разумовского и там через девку Аглаю передавал для генеральской дочки от гвардейского поручика записочки и приносил ответы. Нравилось это Митьке. И дочка генеральская нравилась. Стройная, белокурая, не то что деревенские девки.
А еще Митька любил, когда поручик про войну рассказывал. Здорово рассказывал! У Митьки даже дух захватывало.
