— Да у меня тятенька этак не говорит, — заступился я за своего отца.
— А у меня? Кто слыхал? — отозвался Колюшка.
— Привычка такая… Это уж так точно, — потупился Петюнька.
— Эх ты, голован! Привычка старая, а годы малые! — рассмеялся раненый. — Ну, вот что, ребятки!.. Оделись? Ставь свои ведерки да удочки в лодку. К перевозу мне незачем. В той стороне, видно, ждут меня. Попытаем по этому берегу. Только вы, чур, молчок. Поняли? Кто бы ни спрашивал — ни одного слова! Ладно?
Нам стало не по себе.
— Теперь садитесь, ребятки, а я потом.
Мы забрались в лодку. Раненый ловко перекинулся с камня на кормовую скамейку и стал готовиться в путь. Он первым делом вытащил из кармана револьвер и положил его на скамейку, под правую руку. Снял куртку и надел откуда-то взявшийся широкий рабочий фартук, повязал лицо платком, будто у него болят зубы. Только узел сделал не сверху, а на самом подбородке. Вместо фуражки надел вытащенную из кармана шляпу-катанку [12], в каких ходят на огневую работу [13].
У нас начался было спор, кому сидеть на веслах, но раненый строго приказал:
— Без спору! Сам рассажу, как надо. — И велел Петьке сесть к правому веслу, мне — к левому, а Колюшке сказал: — Ты, Медведушко, в самый нос ступай да повыше как-нибудь взмостись. Не упади только.
Когда все приготовления кончились, раненый сильно оттолкнулся веслом от камня. Лодка теперь пошла без виляний и гораздо быстрее, чем у нас с Петькой. Держались не близко к берегу. Там, где берег делает крутой поворот направо, нас окликнули:
— Эй! Кто плывет? Отзовись!
Нас удивило, что незнакомец направил лодку на голос.
Не подплывая, однако, к берегу, он спокойно отозвался:
— Тихонько говори! Вроде объезда мы. Стражники велели объехать.
— Так ведь мы караулим…
— Не верят, видно.
— Сами бы тогда и караулили! Гоняют народ. Мне утром-то, поди, на работу, — сердито сказал голос с берега.
— Нам, думаешь, на полати?
— То и говорю — мытарят народ.
— Кто у тебя с правой-то руки стоит? — спросил незнакомец.
— Поторочин Андрюха, из Доменной улицы… Слыхал?
— Как не слыхал — в родне приходится. А с левой руки кто?
— К перевозу-то? Никого нету. На краю стою.
— Как — нету? Стражники говорили — везде поставлены.
— Слушай ты их больше! Говорю, нету. Кого там караулить? Между зимником и трактом тот сидит. Коли он брод знает, и то не уйти. По всему тракту до самой плотины люди нагнаны и стражники ездят. Не уйти мужику. Вы не слыхали чего?
— Нет, не слыхали. Ты потише говори — не велено нам.
— А ты испугался?
— Что поделаешь! У них палка, у нас затылок.
— То-то у тебя все как онемели! Ты сам-то хоть чей будешь?
— Не признал, видно?
— Не признал и есть.
— Подумай-ко… Делать-то все едино нечего.
— Скажись, кроме шуток.
— Не велено, говорю. Завтра все скажу.
— Шибко ты боязливый, гляжу.
— Да ты не сердись! Говорю, завтра узнаешь, а пока — помалкивать станем.
И незнакомец махнул нам рукой — гребите. Мы налегли на весла, и лодка пошла под самым берегом. На паромной пристани никого не было. Против, на Перевозной горе, все еще горел костер. Когда подплыли ближе к заводу, незнакомец проговорил:
— Ну спасибо, ребятки, — выручили наполовину. Как дальше будем? Еще помогать станете или уж будет? Натерпелись страху-то?
— Пусть другой кто боится. Мы не струсили! — сказал Петька.
— Ты за себя говори, а не за всех.
— Так мы, поди-ка, заединщина, — поспешил я поддержать Петьку.
— Ты что скажешь, Медведко?
— Ну-к, я — как Петьша с Егоршей.
— Тогда вот что, ребятки… Я вам покажу место, где меня искать. Только чтоб никому… Поняли?
Мы стали уверять, что никому не скажем.
— Ни отцу, ни матери. Не то худо будет. Знаю ведь, в которой улице живете.
— Да что ты, дяденька, разве мы такие!
— Ну, мало ли… Славные будто ребятки, да не знаю ваших отцов. То и говорю так, а вы за обиду не считайте. Ну, а если выдадите, беда вам будет.
Когда мы стали уверять, что никому ни за что не скажем, раненый заговорил опять ласково:
— Ладно, ладно — верю. Слушайте вот, что вам скажу. Сейчас мы подплывем к просеке на Карандашеву гору. Тут еще рудник был. Знаете?
— Костяники там много по ямам бывает.
— Ну вот. Против этой просеки я и вылезу. Только не на берегу буду, а постараюсь на ночь переползти к покосной дорожке. Лес там мелкий, да густой. Вот там и буду вас ждать. А вы мне хлеба притащите да черепок какой под воду. Ладно?
Мы, конечно, согласились.
— А как меня искать будете?
— Придем туда, кричать станем, ты и отзовись.
— Вдруг не узнаю ваших голосов, тогда как?
— Тогда… тогда Егорша пусть свистнет. Он у нас первый по улице. Большие против него не могут. Так свистнет — сразу услышишь.
— Нет, ребятки, это не годится. Вы лучше так сделайте. Идите из Горянки по покосной дороге. Как дойдете до Карандашевой горы, до просеки этой, поворотите на нее да к пруду и ступайте — и все одну песенку пойте. Какую знаете?
— Ну, про железную дорогу:
Полотно, а не дорожка, Конь не конь — сороконожка…
— Вот… Ее и пойте потихоньку, а я отзовусь. А если не отзовусь значит, меня тут нет.
— Ты где будешь? — спросил Петька.
— Как придется. Сам не знаю. А теперь приставать станем. Вон она, просека-то.
