ноги, он проговорил, обращаясь ко мне:
— Давно, ещё пацаном, до того, как в матросы податься, я на канатной фабрике работал и вот там меня актёрству старичок циркач обучал. Он сторожем стоял в проходной будке. Вот сейчас и пригодилось, да… не совсем выплясывается. Ничего, пацан: то, что надо, мы всё-таки делаем. Верно? — И он весело подмигнул.
Рот у меня был набит мясом. Я не знал, что ответить, и, чтобы поразить Феномена чем-нибудь необыкновенным, хвастливо сказал:
— У меня отец целых полтора года без обеих ног жил. Сцепщиком на поездах был и попал под вагон. Отрезало начисто…
Тюфяк мне постелили на полу: в приют я должен был пойти утром. От бушлата пахло кислой овчиной.
…Очнулся я от толчка. В порту горел керосиновый фонарь, туман с улицы плотно прилип к стеклу и заглядывал в комнату. Перед тюфяком на корточках сидел Освальд и толкал меня в плечо. У изголовья стояли Мэри и баянист, одетые как в дорогу. Они глядели молча и внимательно, точно не могли меня узнать. Кровати были застланы, будто на них никто не ложился, баул и корзина упакованы.
Я сел и протёр глаза.
— Проснулся, Савка? Вставай, скоро утро, пора в приют. — И Освальд зевнул, поглядел на мух на потолке. — Скажи-ка, браток, ты понимаешь в азбуке?
Директор гимназии, куда нас после революции стали пускать учиться, называл меня неграмотным оболтусом. Мои одноклассники-горожане учтиво расшаркивались перед ним, картавили по-французски; пуговицы сияли на их мундирах; а я всё помышлял, чем бы набить живот.
— Неграмотный… — пробормотал я и отвернулся.
Все трое переглянулись, не скрывая улыбок.
— Очень жалко, а мы книжку хотели тебе подарить, — весело сказал Освальд. Он принёс из угла свёрток бумаг и протянул мне: — Вот афиши, Савка… их всего десятка два осталось. Тут пропечатано, чтобы публика шла глядеть наши аншлаги. Как пойдёшь в приют, разбросай кстати и эту пачку афишек в порту, по городу. Остальные мы разбросаем сами. — Он помолчал. — Только незаметно делай, понял? Патент на это дело надо. Увидят тебя люди, в контрразведку поволокут кишки мотать, а мне штраф влепят. Коли засыпешься, говори про афишки, что нашёл. А лучше держи ушки на макушке.
— Дядя Феномен, — сказал я просительно, — а возьмёшь меня до себя представлять?
Он посмотрел на меня долгим взглядом.
— Подходящий ты парнишка, нашего рабочего роду, да маловат для моего дела. Обожди, жизнь, она ещё так обернётся, что актёрскому ремеслу ты обучишься… в наивысшей академии. Ждать осталось недолго.
Освальд поцеловал меня и сунул в руку две солидные кредитки: за работу в театре, «на мороженое».
— Гляди, браток, будь осторожнее. — В голосе его звучала тревога.
Мне надвинули шапку, пазуха у меня отдувалась от афиш, и я пошёл по туманной улице в городок. С моря дул норд-ост, крутые волны прибоя взрывались о прибрежные валуны. С востока полз жёлтый рассвет; качались фонари, бледные после бессонной ночи. На пристани лежали бунты верёвок, тара, бочки с азовской сельдью.
Я оглянулся и стал рассовывать афиши.
Около витрин булочных я останавливался и подолгу смотрел на обсыпанные сахарной пылью кренделя и сайки. Всех этих лакомств я могу купить столько, что не съесть за день. Пожалуй, утром я ещё сторгую звонкий чернокожий арбуз на базаре. Есть помятые арбузы, и они дешевле.
Я шёл по кривым улочкам с обомшелыми заборами, с домишками, припавшими к земле, точно гигантские крабы, и подсовывал афишки под двери.
Одну афишу вырвал ветер. Догоняя, я придавил её ногой и надорвал. С сожалением рассматривая зелёную бумажку, я машинально прочитал строчку и удивлённо вытаращил глаза. Потом испуганно оглянулся, перечитал афишку и при помощи вчерашнего сыроватого хлеба бережно стал расклеивать остальные на тумбах, на скамейках.
Совсем рассвело, когда я постучался в заднее окошко трактира, где помещался «номер». В дверях появился заспанный хозяин в старом пальто поверх подштанников.
— Дядя, тут цирковые у вас на постое…
— Были да сплыли! — сердито перебил трактирщик. — Тебя, что ль, будут дожидаться? Ходят тут сорванцы, не дают порядочным людям спокою!
Около набережной я остановился. Море пенилось, его бороздили катера, рыбачьи парусники. С хищным плачем носилась над холодными волнами белобрюхая чайка.
Я долго стоял у парапета, вспоминая всё, что пережил за эту ночь.
— Ладно, — пробормотал я. — Оставлю эту порванную прокламацию себе на память. Покажу её ребятам в приюте. Эх, скорее бы подрасти, сам бы раздобыл винтовку и пошёл с Феноменом в красные разведчики. Вот бы где настрелялся вволю!
Я ещё не знал, что не пройдёт и недели, как ночью в нашем порту высадится десант, ударит по казармам белоказаков, захватит сонного генерала в постели, а над зданием городской управы навсегда взовьётся яркий, весело щёлкающий на морском ветру, живой алый флаг.
I
От лимана тянул сырой мартовский ветер, глухо донося звуки снарядных разрывов. На широкой станичной площади у коновязи ржали, брыкались засёдланные лошади, толпились вооружённые кавалеристы с алыми звёздами на папахах, черноморские моряки в бушлатах, перекрещённых патронными лентами. Молодой казачок без шашки, со шпорами прилаживал к шпилю над крышей станичного правления красный флаг. У крыльца в грязи валялась проржавевшая вывеска с царским гербом.
В исполком, прихрамывая, вошёл солдат в юфтевых сапогах и в серой, видавшей виды шинели. Он объяснил секретарю, что хочет организовать музыкальную школу.
— Чего-о? — отозвался из кабинета румяный широкогрудый председатель в матросской бескозырке с маузером в деревянной кобуре и двумя гранатами у пояса. — Только что белых из станицы вышибли, у лимана бой идёт, люди гибнут, а ты с песенками…
— Я оркестр не для танцулек хочу организовать, — упрямо сказал солдат Юсалов. — Агитировать стану.
— Балалайками?
— Кто чем горазд.
Матрос нахмурил брови и неожиданно расхохотался.
— Ну-ка, пехота, — сказал он, — давай пробивайся поближе. Толкуй: в чём дело?
Стены в кабинете были совершенно голые, только над деревянным креслом председателя висел небольшой портрет Ленина, вырезанный из газеты. Солдат Юсалов скупо рассказал, что сам он тамбовец, безродный, у людей вырос, плотничал по экономиям, занимался столярными поделками. Самоучкой Юсалов стал разбираться в нотах, обучился играть на гобое. Когда мобилизовали на германца, был зачислен в казачий полковой оркестр. Капельмейстер невзлюбил Юсалова и посадил за барабан.
Началась революция, полк вместе с артиллерией снялся с позиций из-под Эрзерума и ушёл домой. По дороге его безуспешно пытались разоружить белокалмыки. Юсалов, контуженный в бою, застрял в станице. Без дела сидеть он не может, вот и предлагает организовать оркестр.
— А музыкальный инструмент
