буду тебе помогать».
Собрался вытирать посуду. Еще не всю перебил.
«Нечего примазываться к чужим подвигам, — отвечаю, — лучше расскажите, как вы стали драматургом, что вас вывело на эту дорогу».
«Знаешь, где у меня эти вопросы? Из ушей торчат. «Расскажите, как начинался ваш творческий путь, над чем сейчас работаете?» Одна читательница спросила: «Если не секрет, сколько раз вы влюблялись?»
«И что вы ей ответили?»
«Ответил, что секрет, государственная тайна. Не хватало еще на людях, в библиотеке, исповедоваться. А вот ты мне один на один скажи, почему ты ни в кого не влюблена?»
Стиральная машина гудит, как заводская труба, но это еще ничего. Хуже, когда она вдруг начинает дергаться и прыгать. Что с ней происходит, выше моего понимания. Школьная физика всю эту бытовую технику в гробу видела. Я вытаскиваю вилку из розетки, машина успокаивается, говорю Григорьеву:
«Очень даже влюблена. Но сейчас не лучший момент говорить об этом», — включаю машину и с напряжением жду, когда она опять начнет выкидывать свои колена.
«Как его зовут?»
«Лелик».
«Это такое имя?»
«Вообще-то он Леопольд, но пока еще Лелик».
«Пока! Он будет Леликом еще лет двадцать».
Я в ванной, Григорьев в коридоре, машина гудит, и разговор наш сплошной крик, как у заблудившихся в лесу.
«Так и будет Леликом еще лет двадцать, — повторяет Григорьев, не дождавшись моего вопроса, — потому что Леопольд без отчества звучит нелепо».
Я выключаю машину: теперь пополоскать, отжать, развесить.
Звонит мама.
«Ты поселилась там?»
«Мама, не усложняй, все в порядке».
«Я сейчас приду туда и выскажу ему все, что думаю».
«Выскажешь мне, я скоро буду».
Я возвращаюсь вовремя: мамино возмущение перегорело. К тому же у нас в гостях Жанна. Отец мается с ними: Жанна парализует его своими любовными несчастьями. Они уже выпили бутылку вина, веселья оно им не прибавило, сидят за столом и ругают молодежь под аккомпанемент орущего телевизора. Я не вслушиваюсь. Мой воскресный день чересчур насыщен, мне бы куда-нибудь скрыться от них. Даже самые близкие люди понятия не имеют, как иногда их бывает много. Но скрыться некуда.
На экране — конкурс красоты. Длинноногие девушки, не очень красивые, но старательно изображающие какую-то неземную женственность, вышагивают по сцене. Жанна возмущается:
«Нет, вы мне объясните, что это должно означать? Что это вообще такое — пустоглазые лица с приклеенными улыбками?»
Странно. Мне казалось, что Жанна все это должна одобрять.
«Они красавицы, — говорю, — носительницы той самой красоты, которая спасет мир».
«Глупости, — сердится мама, — Достоевский совсем другое имел в виду. Эта красота никого не спасет, а только сама себя погубит».
«Вот именно, — воинственно соглашается Жанна, — пусть сначала откроют публичные дома, а потом устраивают эти конкурсы. Вот ты, Лариса, ты из нас ближе всех к этим девкам, что ты о них думаешь?»
Я думаю, что девочки рвутся в иной, более радостный мир. Если нет никаких талантов, а есть молодость, длинные ноги и милое личико, почему бы все это не пустить в дело. Станут манекенщицами, моделями, будут зарабатывать валюту, увидят разные страны. Хотя быть манекеном — от такой карьеры свихнуться можно. Это не для живых людей.
«Мы такими не были, — не может успокоиться Жанна, — мы влюблялись, разбивались, нас бросали, обманывали, но такими полуголыми перед миллионами нас не выставляли. Я бы умерла, если бы меня оскорбили таким предложением».
Это очень смешно: Жанна в купальнике, на своих куриных ножках среди участниц конкурса красоты. Папа, наверное, про себя посмеивается, но, как мудрый мужчина, слушает и помалкивает. Молчание его не спасает.
«А он глазеет, — говорит мама, — ему это нравится. Мир, возможно, красота не спасет, но удовольствие многим мужчинам доставит».
Папа поднимается со своего места.
«Сначала Чехова терзали — выдавим из себя раба. Теперь за Достоевского взялись: красота спасет мир. Скучно, девушки».
Он презирает нас и правильно делает. Миротворцы тоже нуждаются в передышке. Он перебирается на кухню, я иду за ним.
«Ну что твой подопечный, — спрашивает он, — пишет новую пьесу или тоже ругает молодежь?»
«Вспоминает детство. Представляешь, в одиннадцать лет начал курить».
«Такое ужасное было детство?»
«Наоборот, его любили, воспитывали: это нельзя, то нельзя. А он через это нельзя: ах, так — значит, я буду. Протест у него такой был, тяга к свободе».
Папе это не нравится.
«Попозже бы начал курить, — говорит он, — подольше был бы здоровым».
Он не воспитывает меня, он действительно верит: то, что нельзя, то нельзя. Он любит меня, и все же в его глазах я не совсем человек. Сказать мне что-то такое, свое, он не может, и я у него спросить о чем-то таком, что меня тревожит, не могу. А надо. Мне очень нужен его совет. Но я даже Григорьеву не смогла рассказать о прошлом Первомае, балконе и не состоявшемся свидании. А папе… кто это из дочерей рассказывает отцам о своих любовных терзаниях?
Да ругайте молодежь, если вам это нравится. Она и такая и сякая — ленивая, неблагодарная, бесстыжая. Откуда вам знать, что никакой молодежи нет. Есть мальчики, девочки, умные, глупые, красивые и не очень. Они все чего-то ждут, какой-то награды за свою молодость. И каждый ощущает только себя, хотя потом будут вспоминать о каком-то единении, дружбе. «Вот мы умели любить и дружить, не то что эти, сегодняшние». А я буду говорить правду: ничего мы не умели — ни любить, ни дружить, ни поссориться по-человечески, ни помириться.
Я бы к нему не подошла в тот день, если бы не платье. Голубое, пушистое, наконец-то довязанное. Из-за него и опоздала на первый урок. И Лелик где-то задержался. Стоял у окна в коридоре напротив классной двери. Увидел меня и отвел глаза. Я сказала себе: поспокойней, без паники. Приблизилась к нему и швырнула сумку на подоконник. Тут уж ему некуда было деться. Взглянул на меня и отодвинулся. Ну что ж. Мог ведь и уйти.
«Я не смогла тогда прийти, заболела», — сказала я четко и угрюмо. Платье руководило мною. В таком платье не юлят, не заискивают.
Он стоял столбом и молчал.
«Заболела, — повторила я, — температура под сорок, врача вызывали».
«Ты была при смерти?»
Повернул ко мне лицо с поднятыми бровями, изобразил удивление. Глаза прозрачные, с большими зрачками, как у рыбы. Кто это выдумал, что он красивый?
«Должна тебя огорчить: нет, смерть надо мной не витала. Простудилась. Видимо, тот балкон сыграл со мной злую шутку».
Я была довольна собой, держалась стойко.
«Балкон виноват?»
«Никто не виноват. Так получилось».
«Ты
