«Хоть бы один задымил, хоть бы один! — думал Володя. — Они же теперь будут бомбить прицельно. А там, в цехах, Лисунов и ещё сотни, а может быть, тысячи…»
В эти мгновения он совсем не думал о том, что там, то есть здесь, и он, Володя. Ведь если будут бомбить завод, то пять метров проходной не защитят его от бомбы.
Слушая всё более частое буханье зениток, он повторял про себя одно, как заклинание: «Ну попадите! Миленькие вы мои, попадите, сбейте! Пусть загорится, пусть упадёт!»
В это мгновение Володю сильно ударило в грудь и ослепило. Он инстинктивно зажмурил глаза, а открыл их, сидя в снегу. Теперь всё вокруг было красным: снег, завод, небо — всё. И в этом красном небе в скрещении двух прожекторных сабель задымило — сначала чуть-чуть, но тут же дым этот пошёл к земле чёрной точкой с большим курчавым траурным шлейфом.
Он поднялся и увидел, что горит не завод, а что-то такое за ним, где роща, где он с мамой и Натой видели белочку и бельчонка.
Сбитый нашими зенитчиками, самолёт фашистов грохнулся где-то там, за рощей. Володя услышал сначала взрыв, потом увидел яркую вспышку и дым, дым, дым… Чёрные курчавые пряди поползли так высоко, что серой пеленой задёрнули свет луны.
После грохота, яркого огня, рёва моторов и визжалок, которые фашисты приделывали к своим бомбам, чтобы нагнать побольше страха, стало вдруг сумеречно и тихо.
Открылась дверь проходной, в ней показался тот же охранник. За его спиной стоял человек, которого Володя разглядеть не смог. В руках охранника был Володин пропуск. Только сейчас Володя вспомнил, что охранник не вернул ему пропуск.
— А ну-ка, Ратиков, топай сюда!
Володя сделал два шага вперёд и подумал: «Отведут в комендатуру…»
Но вышло всё по-другому.
Охранник пошёл навстречу Володе и протянул ему пропуск:
— Держи!
Теперь мальчик увидел, что второй человек — Лисунов. Он шёл прямо на Володю, и Володя снова подумал, что в его походке и во всём его облике есть какое-то сходство с отцом.
— Зачем пришёл? — спросил Лисунов.
— Пришёл, — сказал Володя.
— Это я вижу. Пропуск спрячь. Я спрашиваю: зачем?
— Вы же знаете, Валентин Антонович…
— Ничего я не знаю. Мишу послезавтра будем хоронить. Приходи.
Лисунов достал носовой платок, отвернулся и вытер нос, будто у него был насморк.
Володю ударило, как воздушной волной. Он сморщился, зажмурился и почувствовал, как две струйки потекли из глаз по лицу и стало солоно в уголках рта.
Надо было что-то делать, сказать, как-то действовать. Володя почувствовал, что в эти минуты и он, как отец, на фронте, на передовой, лицом к лицу с гитлеровцами — убийцами, бандитами, извергами.
— Хорошо, — сказал Лисунов, — придёшь завтра.
— А сегодня?
— Что сегодня?
— Кто за самолётом?
— За станком его, что ли?
— Ага.
— Никто.
— Вот я и пришёл.
— А раз пришёл, здороваться надо, сынок. — Лисунов протянул Володе большую руку и заграбастал в неё его маленькую ладонь. — Замёрз? Рука-то как льдышка.
— Не.
— Рассказывай… — Он мягко пожал Володину руку, и тепло пошло, как электрический ток, согревая мальчика.
Только сейчас Володя понял, что действительно промёрз и ещё, что Лисунов лицом совсем-то и не похож на отца, а только есть в нём та же доброта, ласковость, радость, что всегда согревала Володю, когда отец прикасался к нему своей большой рукой — гладил ли, обнимал ли, или шутя давал шлепка…
Потом Лисунов звонил куда-то по телефону, держа перед собой Володин пропуск. О чём он говорил, Володя не слышал. Когда же положил трубку, позвал:
— Пошли, сынок!
А потом был цех, вертящиеся ремни трансмиссий, маленькие, как светлячки, лампочки над блестящими конусами, вокруг которых серебрилась тонкая стальная стружка.
Светлячки, светлячки над станками уходили вдоль огромного цеха, как огоньки фонарей на длинной-длинной улице. Володя стоял у входа в цех, а на другом конце работающие люди виделись ему совсем маленькими. Шум стоял такой, что Лисунову, разговаривая с мальчиком, приходилось кричать ему на ухо. В цеху было жарко, пахло железом и машинным маслом.
Лисунов остановился у единственного молчаливо бездействующего станка.
— Вот он, Мишин самолёт. Только это, брат ты мой, не слесарить, не напильником туда-сюда шершавить. Понял?
— Понял, Валентин Антоныч!
Володя посмотрел сначала направо, потом налево. Ему хотелось увидеть, как работают за такими же соседними станками. Но мастер чуть подтолкнул его к выключенному станку:
— Ты слушай, когда к тебе обращаются, а по сторонам не гляди.
Он взял большими шершавыми пальцами Володину руку, положил её на резец и, включив рубильник, пустил станок, показав, как надо работать.
Володя изо всех сил старался держать руку так, чтобы она не дрожала ни капельки и чтобы стружка шла равномерно.
«Конечно, — думал он при этом, — пока Лисунов держит мою руку, стружка идёт ровно, а отпустит, что тогда?..»
— Молодец, Володя, молодчина! — Лисунов говорил негромко, и в шуме цеха Володя не столько слышал, сколько угадывал слова мастера. От этого работа не казалась такой трудной и пропадал страх перед тем мгновением, когда Валентин Антонович уберёт свою руку с Володиной. — И меня так учили, — говорил Лисунов. — Вот-вот, правильно делаешь. Ведь я сейчас тебя не держу. Чуешь, сынок? Так же вот учил меня тогда сосед по станку, путиловский токарь. Рука у него была точная. Металл душой чувствовал. Бывало, пошабашу и пойду смотреть, как путиловец работает. Удовольствие одно, а не работа. Кра-со-та!..
Говоря это, Лисунов широко развёл руками, как бы желая показать, как велика была красота. А Володя и не ощутил того мгновения, когда остался один на один со станком и подрагивающим резцом. Он вопрошающе посмотрел на мастера, а тот так же одним только взглядом сказал: «Хорошо!»
До конца смены мастер не отходил от Володи. Он показывал ему, как включать и выключать станок, направлять свет лампочки в железном колпачке, регулировал подачу эмульсии (теперь-то Володя уже знал, как называется эта жидкость вроде молока, которой охлаждают металл). Но при этом Валентин Антонович ничего сам до конца не делал. Покажет, начнёт делать, а потом говорит: «Делай, Володя, сам». А то ещё приговаривал: «Так-так, чтоб лично — отлично».
— А разве за станком не все одинаково работают? — спросил Володя.
— Работа души требует, — сказал Лисунов, — не только от человека силы берёт, но и ему силы придаёт, делает человека выносливым и крепким. Руки учат голову, а поумневшая голова учит руки. Вот оно как получается, сынок.
Учил он как-то незаметно — не в лоб. Между прочим упомянул первую Володину работу — молоток. Сказал:
— А ты тогда зеркально отшлифовал. Я тогда уж понял: будет из тебя такой рабочий, что подкуёшь блоху.
Не привык Володя к похвалам, а всё-таки было приятно слушать, что говорил Лисунов. И работа шла от этого легче.
— Скажи, Володя, а после молотка ты что делал? Я ведь потом в слесарном не бывал.
— Второе задание было — тисочки, — сказал Володя.
— Д-да… — Лисунов покачал головой и переспросил: — Тисочки? Отлично. Это посерьёзнее молотка. Небось и ключи делал, и пломбиры?
Хитрил старик. Знал же всю программу производственного обучения. Но понимал, что, вспоминая сделанное, Володя прибавлял себе уверенность, подбадривал себя. А это так важно, когда человек делает новую трудную работу.
О станке Валентин Антонович говорил как о живом человеке, а о работе — как об искусстве. И при этом Володя вспомнил, как до войны он мечтал стать артистом. Отец повёл его как-то в театр, и Володя видел там скрипача в бархатной курточке, с волосами, словно у девочки. Как же точно водил он смычком по скрипке! «Вот где нужен талант, — подумал тогда Володя. — Здорово это у него получается! Вот это артист!»
Теперь у Володи пела не скрипка, а станок. И резец был точно смычок, а руки Володи так же точно вели, направляли резец по металлу, как тот молодой артист водил смычком, по скрипке. Правда, то была настоящая музыка, а не пение станка. Но зато поющий станок добывал при помощи резца и Володиных рук не только звуки, но вытачивал из бесформенного куска стали зеркально сверкающий снарядный стакан. Один, второй, третий… Стальные стаканы пирамидой ложились на тележку рядом с Володиным станком, и ему казалось, что вот их сейчас увезут прямо к отцу. Фашисты подбираются всё ближе и ближе, но отец посылает в орудие снаряд за снарядом и бьёт гадов прямой наводкой. Кончаются снаряды. Чёрные от копоти бойцы вопрошающе смотрят на Матвея Ратикова: «Что делать?» А в это время подкатывает вот эта маленькая цеховая тележка со снарядами, которые сработал Володя, и отец вновь отдаёт команду: «Огонь!»
