— Понятно, — кивнула Галина, — теперь вопрос второй: если Сечкина, да простит меня эта милейшая женщина — черепаха Тортила, тогда кто у нас лиса Алиса и кот Базилио?
Сидорин ничего не ответил, а только с улыбкой посмотрел на Лизу, словно говоря, мол, сама скажешь, или тебе подсказать. Но Лиза была в явном замешательстве:
— Господи, это же так просто!
— Алиска, народ хочет знать истину, — не выдержала Люба, — хватит томить.
— Понимаешь, если верить Сидорину, лиса-Алиса — это Закряжская.
— Стоп, стоп, — опять вставил свое веское слово Вадим, — лично мне имя Закряжской ничего не говорит.
— Это женщина, с которой я делю рабочий кабинет, — пояснила Лиза. — Что-то среднее между серой мышкой и…
Увы, никто так и не узнает, о какой второй ипостаси Закряжской хотела сказать Толстикова, ибо она вдруг замолчала, а потом недоуменно посмотрела на Сидорина:
— Плошкин-Озерский?!
— Молодец! — Асинкрит был очень доволен. — Вот мы и нашли кота Базилио.
Разумеется, Толстикова вновь объяснила Вадиму, кто такой Плошкин-Озерский. А затем опять слово взял Асинкрит.
— Версия с Лебедевой и Слонимским была очень красива, но и в то же время хрупка. Но обижайся, Алиса, но к мысли о директоре и его заместителе нас подталкивала чужая воля. Слишком явно подталкивала. Между тем, какой был резон у Аркадия Борисовича сотворить кражу в собственном музее? Две украденных картины за время его директорства — не много ли? А он, поверьте, дорожит своим местом. Но для нас важнее то, что была и еще одна кража, первая, произошедшая до прихода Слонимского в музей.
— То есть, уже существовала схема, к которой директор не имел никакого отношения?
— Совершенно верно, Люба. Схема была до Слонимского, сработала она и при нем.
— Получается, Львовский причастен и к прежним кражам? — чувствовалось, что Братищева быстрее всех вошла в ситуацию.
— Не думаю. Скорее всего, он знал о том, кто их совершал. А раз так, то у него нашлись веские доводы для того, чтобы убедить нашего местного поэта и сотрудницу музея сделать это в третий раз. Дальше все было просто: схема действовала безотказно. Плошкин — свой человек в музее, его присутствие абсолютно естественно. У Закряжской, видимо имеются дубликаты ключей от всех помещений в здании или, по крайней мере, от самых важных. Отключается система сигнализации — и они полные хозяева положения. Куда спрятать картину, им подсказал Львовский. Для несведущих поясню: кабинет Сечкиной находится как раз напротив кабинета Лизы и Закряжской. Сидит в нем бабушка, яко черепаха в тине, и возвращает к жизни сложенные трубочками холсты. Есть там картины хороших художников, есть и очень даже посредственных…
— Асинкрит, ты хочешь сказать, что все это время…
— Да, Лиза, да. Все это время богдановская девочка благополучно пролежала в огромном ящике, среди полотен, дожидающихся очереди для реставрации. Думаю, пару дней назад холст перекочевал в сумку к Закряжской, чтобы затем вновь оказаться на месте — Плошкину оказалось не под силу открыть мою дверь: что может медведь, то не может кот, и наоборот…
— Значит, если мы сейчас позвоним в милицию…
— Завтра, душа моя, завтра. Мы и так нарушили режим Галины. А завтра, надеюсь, наступит звездный час Сергея Александровича Ракова.
Глава сорок первая.
Умеют ли прощать женщины?
— Мне господина Лейстреда.
— Вы ошиблись телефоном.
— Неужели? Тогда мне Сергея Александровича.
— Кто его спрашивает?
— Не признали? Пасете уже какой день, и не признали?
— Вы?
— Я.
— Во-первых, я не пасу…
— Пасете, пасете. Увы, согласитесь: профессиональный уровень наших защитников резко упал. В прошлую пятницу мы от вас славно оторвались. Просто захотелось нам грибы пособирать без свидетелей, по лесу осеннему походить…
— Грибы в начале октября?
— Я же сказал — по лесу осеннему походить. А когда что-то ищешь, то обязательно находишь. Чего-нибудь или кого-нибудь. Впрочем, дело старое, забыли. Я к вам с подарком.
— Скоро Новый год?
— А вы, однако, пессимист, Сергей Александрович. Наверное, когда в лесу оказываетесь, количество будущих лет у кукушки загадываете?
— А у кого же еще? У вас другая птица имеется?
— Имеется. Дятел.
— Смешно. Правда. Так что вы о подарке говорили?
— Сергей Александрович, похоже, картина нашлась. Но сейчас, по телефону, я хотел бы минимум подробностей.
— Понимаю. Где вы сейчас находитесь?
— В телефонной будке, под окнами вашего управления.
— Я сейчас выхожу…
Уже через три минуты Раков и Сидорин сидели на скамейке в скверике.
Выслушав Асинкрита, следователь долго молчал, затем протянул ему руку.
— Примите мои поздравления.
— Спасибо, Лест… Сергей Александрович!
— Против Лейстреда не возражаю. Согласитесь, он был честный служака.
— Право слово, я не хотел вас обидеть.
— Говорю же, все нормально. Только не обижайтесь и вы — какой из вас Шерлок Холмс?
— Вот как? Интересно.
— Он во всем шел от логики, а у вас с ней, Асинкрит Васильевич — не очень.
— И вы говорите мне это после того, как вам осталось только пойти и взять картину? После того, как я одной логикой убедил вас отпустить Лизу?
— Обиделись. Напрасно. Во-первых, так просто картину не возьмешь: мне надо доказать, что ее похитили именно Закряжская и Плошкин-Озерский. А во-вторых, кто сказал вам, наивный вы человек, что причиной освобождения Елизаветы Михайловны стала ваша логика?
— А что же еще?
— Так я вам и сказал. Тайна следствия. Кстати, как вам понравилась дача Слонимского?
Надо было видеть в этот момент лицо Сидорина. Затем он расхохотался — от всей души, вспугнув бегающих вокруг голубей.
— А я вас недооценил, Сергей Александрович.
— На том стоим. Скажу вам больше: уже после первого допроса Елизаветы Михайловны я убедился в ее невиновности. Но что прикажете мне делать, когда улик против нее полным-полно, а моему самому высокому начальнику каждый день губернатор звонит, мол, если хочешь на своем месте усидеть, поторопись с докладом о раскрытии дела. И тут появляетесь вы…
— У которого нелады с логикой. А почему же тогда я… как бы это поскромней сказать?
— Да уж говорите прямо: раскрыли дело?
— Заметьте, это вы сказали.
— А вы подумали. Асинкрит Васильевич, повторяю, дело будет раскрыто, когда картина Богданова-Бельского вновь будет висеть в музее, а Закряжская и ее дружок сядут на нары. Что же касается вашего вопроса… У меня три версии. Вольны выбирать любую.
— Слушаю.
— Первая. Я читал где-то, что одну книгу в жизни может написать любой человек. Так и в нашем случае — дилетантам всегда везет, особенно поначалу.
— Так себе версия, Сергей Александрович.
— Так у меня еще две в запасе. Правда, одна обидная для вас.
— Не стесняйтесь, говорите.
— И вы, и Львовский немного… скажем так — сумасшедшие. Или странные. Обыкновенный человек, я, к примеру, в мозги к Львовскому проникнуть не мог, как бы не пытался., вы — смогли. Как вам эта версия?
— Более убедительная.
— Ну, и, наконец, третья. Вы очень любите Елизавету Михайловну Толстикову. А любящее сердце способно на чудо.
— Это вы тоже в книге прочитали?
— Нет, дошел своим умом.
Сидорин встал, и, в свою очередь, протянул руку Ракову.
— Спасибо, Сергей Александрович.
— За что?
— За искренность, за то, что по моей гордости хорошо… вмазали. Я ведь действительно Бог знает что о себе возомнил. Что же касается ваших версий, то, мне кажется, все три имеют место в нашем случае быть.
Раков пристально посмотрел на Сидорина, затем улыбнулся.
— А могу я попросить вас не торопиться.
— В каком смысле?
— В прямом. Не спешите уходить. Полагаю, что у вас уже имеются идея по поводу того, как разоблачить Закряжскую и ее подельника? Может, обсудим?
***
Этот день в краеведческом музее обещал быть самым обыкновенным, но его размеренное спокойствие нарушил визит Елизаветы Михайловны Толстиковой в кабинет заместителя директора музея по научной работе. Поначалу Лебедева даже растерялась, но затем взяла инициативу в свои руки.
— С возвращением, Елизавета Михайловна. Не буду лукавить и говорить, что я счастлива.
— Я понимаю.
— Выглядите вы неплохо. Может, имеет смысл, вместо всех этих диет лечь на пару деньков на нары?
— Лучше сразу года на четыре, Римма Львовна. Впрочем, я по другому поводу.
