Василий Авенариус - Поветрие

— Позволь заметить тебе, — обратился к нему Куницын, — что ты в высшей степени невежлив.

— Позволяю, потому что я в самом деле поступил невежливо. Но мне ничего более не оставалось.

— Лев Ильич отдайте! Ну, пожалуйста! — молила Наденька, безуспешно стараясь поймать в вышине руку похитителя.

— Не могу, Надежда Николаевна, мне следует узнать…

— Будьте друг, отдайте! Бога ради!

В голосе девушки прорывались слезы. Учитель взглянул на нее: очки затемняли ему ее глаза, но молодому человеку показалось, что длинные ресницы ее, неясно просвечивавшие сквозь синь очков, усиленно моргают. Он возвратил ей роковое стихотворение:

— На-те, Бог с вами.

Она мигом развернула лист, разгладила его, изорвала в мелкие лепестки и эти опустила в карман. Прежняя шаловливая улыбка зазмеилась на устах ее.

— Вы, Лев Ильич, право, совсем одичаете, если станете хорониться за своими книгами. Не возражайте! Знаю. Вечный громоотвод у вас — диссертация. Что бы вам бросить некоторые частные уроки, от которых вам нет никакой выгоды? Тогда нашлось бы у вас время и на людей посмотреть, и себя показать.

— Да я, Надежда Николаевна, и без того даю одни прибыльные уроки.

— Да? Так полтинник за час, по-вашему, прибыльно?

— Вы говорите про Бредневу?

— А то про кого же? На извозчиков, я думаю, истратите более.

— Нет, я хожу пешком: от меня близко. Даю же я эти уроки не столько из-за выгодности их, как ради пользы; подруга ваша прилежна и не может найти себе другого учителя за такую низкую плату.

— Так я должна сказать вам вот что: заметили вы, как изменилась она с того времени, как вы учите ее?

— Да, она изменилась, но мне кажется, к лучшему?

— Гм, да, если кокетство считать качеством похвальным. Она пудрит себе нынче лицо, спрашивала у меня совета, как причесаться более к лицу; каждый день надевает чистые воротнички и рукавчики…

— В этом я еще ничего дурного не вижу. Опрятность никогда не мешает.

— Положим, что так. Но… надо знать и побудительны причины такой опрятности!

— А какие же они у Авдотьи Петровны?

— Ей хочется приглядеться вам, вот что!

— Ну, так что ж? — улыбнулся Ластов.

— Как что ж? Вы ведь не женитесь на ней?

— Нет.

— А возбуждаете в ней животную природу, влюбляете ее в себя; вот что дурно.

— Чем дурно? С тем большим, значит, рвением будет заниматься, тем большую приятность будет находить в занятиях.

— А, так вы обрадовались, что нашлась наконец женщина, которая влюбилась в вас? Вот и Мари также неравнодушна к вам. Прыгайте, ликуйте!

— А вы, Надежда Николаевна, когда в последний раз виделись с Чекмаревым?

Наденька покраснела и с ожесточением принялась кусать губу.

— Он, по крайней мере, чаще вашего ходит к нам, и я… и я без ума от него. Вот вам!

— Поздравляю. Стало быть, моя партия проиграна и мне не к чему уже являться к вам?

— И не являйтесь, не нужно!

— Как прикажете.

Куницын, вслушивавшийся в препирания молодых люде, которые вначале происходили вполголоса, потом делались все оживленнее, разразился хохотом и подразнил студентку пальцем.

— А, ай, Nadine, ай, ай, ай!

— Что такое?

— Ну, можно ли так ревновать? Ведь он еще птица вольная: куда хочет, туда и летит.

Наденька зарделась до ушей.

— Да кто же ревнует?

— На воре и шапка горит! Пора бы вам знать, что ревность — бессмысленна, что ревность — абсурд.

Тут приключилось небольшое обстоятельство, показавшее, что и нашему насмешнику не было чуждо чувство ревности.

Моничка как-то ненароком опустила свою руку на колени, прикрытые тяжеловесною скатертью стола. Вслед затем под тою же скатертью быстро исчезла рука Диоскурова, и в следующее мгновение лицо молодой дамы покраснело, побагровело.

— Оставьте, я вам говорю… — с сердцем шепнула она подземному стратегу, беспокойно вертясь на кресле.

Он, с невиннейшим видом, вполголоса перечитывал нерифмованную строчку на лежавшем перед ним стихотворном листе.

— M-r Диоскуров! Я вас, право, ущипну.

— Eh, parbleu, mon cher, que faites vous la, sous la table [22]? — с неудовольствием отнесся к доблестному сыну Марса супруг, слышавший последнюю угрозу жены, вырвавшуюся против ее воли несколько громче.

— Ничего, решительно ничего, — развязно рассмеялся тот, — случайно прикоснулся под столом к руке m-me Куницыной…

— Покорнейше прошу вперед не позволять себе подобных случайностей!

— Ай, ай, ай, Куницын, ай, ай! — подтрунила теперь над разревновавшимся мужем, в свою очередь, Наденька.

— Что такое?

— Ведь ревность — абсурд?

— М-да… — замялся он. — Я только погорячился, я уверен в Моничке.

— Ты напрасно стыдишься своей ревности, — заметил Ластов. — Муж, не ревнующий жены, уже не любит ее.

— Послушай, ты начинаешь говорить дерзости…

— Я сужу по себе. Если б я женился по любви (а иначе я не женюсь), то все свои помыслы направил бы к тому, чтобы привязать к себе жену так же сердечно, как любил бы ее сам. И жили бы мы с нею душа в душу, как одно нераздельное целое, так как только муж и жена вместе составляют целого человека; холостяк — существо половинное, ни рыба, ни мясо, вечный жид, не знающий, где преклонить свою голову. Ворвись теперь в цветущий рай нашей супружеской жизни хищным зверем постороннее лицо, — ужели дозволить ему безнаказанно оторвать от моего сердца лучший цвет его, жизнь от жизни моей? Ужели даже не ревновать? Я, по крайней мере, ревновал бы, до последней капли крови отстаивал бы дорогое мне существо, отдавшееся мне всецело, расточившее мне сокровеннейшие порывы своего молодого, девственного чувства. В противном случае я показал бы только, что сам недостоин его, что никогда не любил его.

— Ух, какие звонкие фразы о столь простом физиологическом процессе, как любовь! — перебил Диоскуров. — Взять бы только да в стихи переложить. Ну, да, допустим, что ревновать еще можно, когда лицо, приударившее за вашей женою, вам вовсе не знакомо; но если то ваш закадычный друг — отчего бы не поделиться с добрым человеком? Для милого друга и сережку из ушка.

Ластов оглянул офицера недоверчивым взором.

— Да вы это серьезно говорите? Обдумали ли вы ваши слова? Поделиться расположением любимой женщины? Да она-то, эта женщина, бревно, по-вашему, что ли? Вы думаете, сердце женщины сшито из разноцветных лоскутков, которые она, по желанию, может раздавать направо и налево? Хороши должны быть и мужчины, что довольствуются такими клочками чувств!

— Профессор, профессор! — воскликнула нетерпеливо Наденька, сгребая со всего стола из-под рук пишущих стихотворные листы и со своенравием избалованного дитяти рассыпая их по полу. — Не хотите писать, так вот же вам! Куницын, сыграйте Ilbacio, да так быстро, как только можете.

— Но ведь вы не танцуете?

— Пожалуйста, «не сметь свое суждение иметь!» Делайте, что приказывают.

Куницын, не прекословя, направился к роялю, и но залу загремел Ilbacio. Наденька обхватила за талью Пробкину и вихрем закружилась с нею по лоснящемуся паркету. Диоскуров с Моничкой последовали их примеру. В течение всего остального вечера студентка не сказала с учителем ни слова. Только при уходе, когда обе гостьи, прощебетав в передней, по обыкновению наших дам, с добрых четверть часа, скрылись за дверью в сопровождении своих кавалеров, и когда Ластов, дав им дорогу, хотел последовать за ними, Наденька не утерпела и позвала его назад:

— Лев Ильич! Оп обернулся.

— Так, по условию, до будущего месяца? — спросила она его притворно-холодно.

— Все-таки?

Она опустила ресницы.

— Все-таки…

— Благодарю вас. Мое почтение.

Еще раз поклонившись, он вышел на лестницу.

Швейцарка, подававшая господам в передней верхнее платье, жадно засматривалась в глаза учителю. Но он, погруженный в раздумье, наклонил молча плечи, чтобы она удобнее могла накинуть на него шинель, и не удостоил девушку взгляда.

Затем она выскочила за ним на освещенную газом лестницу; не замечая ее, он стал спускаться по ступеням.

Вдруг до слуха его долетел сверху тихий плач. Он оглянулся: опустив лицо на руки, которыми она ухватилась за ручку двери, чувствительная швейцарка всем телом судорожно вздрагивала и тихонько всхлипывала.