Но в глубине души Костя был тронут.
А Юлька чувствовала себя не очень уверенно даже в компании с Аллой; её вытянувшееся от волнения лицо побледнело. Надо было выдержать удивлённое молчание переполненного ребятами зала и, главное, надо у всех на виду сделать десять шагов, чтобы найти где-нибудь место.
Кто-то насмешливо крикнул:
— Вы ошиблись. У нас не турнир!
— У вас открытое комсомольское собрание, — спокойно ответила Алла, а Юлька с облегчением вздохнула: к ним направлялся Алёша Чугай.
— Здравствуйте! У нас открытое собрание, верно. Садитесь! Пожалуйста!
Не глядя, Чугай поднял за плечо первого мальчика, какой попал ему под руку, и с необыкновенной галантностью предложил Алле освободившийся стул. Тем же способом он раздобыл стул для Юли.
Девочки сели в простенке между двумя окнами. Они не шептались, не обменивались на ухо мнениями. Алла решительно никакого внимания не обращала на тех ротозеев, которые всё ещё продолжали рассматривать известных шахматисток из соседней школы. Юлька старалась держаться также независимо, не спуская напряжённого взгляда со сцены.
В конце концов самым любопытным из ребят наскучило вертеть головами. Они забыли о девочках, тем более, что раздался громкий голос Богатова:
— Считаю собрание открытым.
По залу прошёл гул и утих.
…Выбирали председателя, секретаря, голосовали, шумели, утверждали повестку. Всё это проходило мимо Саши, где-то вне, далеко.
Неожиданно Саша увидел на сцене Юрку Резникова.
— Слово Богатову! — прокричал Юрка Резников во всю силу мальчишеских лёгких, и гордясь и стесняясь своей роли председателя, но в то же время стараясь показать, что вести собрание — для него привычное дело.
Что-то говорил Богатов. Вдруг зал умолк. Семиклассники в первых рядах обернулись назад.
— Почему они смотрят? — спросил Саша Костю.
— Ты не слышал? Объявили повестку. Наш вопрос первый.
Только теперь до Саши отчётливо донеслись слова Богатова:
— Решим, достойны ли они вступить в комсомол. Мы принимаем в организацию новых членов. Мы должны знать, кого принимаем.
И словно ударило молотком по виску:
— Емельянов!
— Выходи сюда, на сцену, — сказал председатель.
Юрка произнёс эти слова негромко, смущённый глубоким молчанием. Чтобы нарушить его, он звякнул колокольчиком.
Саша шёл между рядами стульев. Это был самый длинный путь в его жизни. И всё же он не успел собраться с силами, пока подходил к сцене, и чувствовал, что даже губы на его лице побелели.
Гордый тем, что держит в образцовом порядке такой переполненный зал, Юрка распорядился важным, председательским тоном:
— Рассказывай биографию.
— Я родился… — начал Саша.
Но тут что-то изменилось в зале. Движение пробежало по первым рядам, шопот, нарастая, поднялся до шума, чей-то выкрик оборвал сашину речь:
— Не надо! Биографию после! Расскажи, что было в субботу, на физике!
Так надвинулось то, к чему Саша готовился эти два дня. И вдруг что-то затихло в нём, улеглось, он начал различать перед собой знакомые лица и, чтобы быть ближе к ним, подошёл к краю сцены. Голос его слегка трепетал, но сейчас даже шопот был бы в зале услышан.
— Когда у Надежды Дмитриевны разбился вольтметр, ребята решили сделать новый прибор. Все согласились, чтобы прибор сконструировал я.
— Кроме тебя никто не сумел бы его сконструировать?
Вопрос задан был из президиума. Саша оглянулся. Он не знал, кто тот человек, который сидел рядом с Геннадием Павловичем, его глаза смотрели прямо и чуточку жёстко.
Саше не дали ответить. Из рядов семиклассников раздались голоса:
— Конечно, сумели бы!
— Юрка Резников сделал бы!
— И Гольштейн!
— И я!
Резников звякнул колокольчиком:
— Продолжай, Емельянов!
— Я принёс вольтметр… и ребята хотели подарить его от класса. А я думал, если он мой… Мы поссорились. И я вижу, все мои мечты провалились… всё пропало. Тогда мне стало всё безразлично.
В рядах семиклассников словно бомба взорвалась.
— Тебе безразлично? А Надежде Дмитриевне как?
— Не соглашался бы, без тебя могли сделать!
— Я не думал! — пытался оправдаться Саша, но Резников его перебил.
Подняв над головой колокольчик, Юрка объявил, что, если не перестанут шуметь, он закроет собрание. Резников вошёл в роль, ему нравилось быть крутым председателем.
— Говори, — разрешил он, увидев протянутую руку.
Ключарёв поднимался на сцену. Саша сходил. Они встретились на ступеньке и секунду смотрели друг другу в глаза. Саша опустил голову и, глядя под ноги, быстро пошёл на своё место.
Слова Ключарёва настигали и гнали его:
— В нашем классе ребята любят Гладкова и Емельянова. Емельянова даже больше любят за то, что он весёлый. Ребята с ним дружат. Но ведь сейчас мы принимаем их в комсомол. За Гладкова все поднимут обе руки: его уважают. Гладков не старается выставлять себя на первое место, он настоящий, самое главное для него — комсомольская честь. А ты, Емельянов?
Борис замолчал. Вспоминая ссору Емельянова с классом и ту обиду, которую он пережил на уроке за ребят, и себя, и за Надежду Дмитриевну, он вскипел гневом. Но он приучался быть сдержанным, этот серьёзный худенький мальчик, который волю считал самым высоким человеческим качеством. И он заставил себя продолжать речь спокойно:
— Мы, весь класс, дали тебе поручение. Я был уверен, что ты отнесёшься к нему, как к комсомольскому поручению. Я не догадался тебе об этом сказать. Но зачем говорить? Разве можно делить пополам свою жизнь: вот я комсомолец, а сейчас я просто Саша Емельянов? Нельзя! Настоящий комсомолец не может жить двойной жизнью!
Почему все наши ребята загорелись желанием сделать вольтметр? Потому что мы любим Надежду Дмитриевну, мы хотели, чтобы она увидала, как ребята её уважают и как благодарны за всё, и чтоб она поняла: не один человек о ней позаботился, а весь класс. Вот чего мы хотели и добивались. А Емельянов? Чего ты добивался?
Когда я позвал ребят на пустырь, чтоб обсудить, как нам выручить Надежду Дмитриевну, я думал: мы, комсомольцы, должны всегда идти впереди, должны первыми начинать всякое важное, полезное дело. Пусть вся школа узнает, что в 7-м «Б» — передовые комсомольцы и поэтому передовой весь наш класс! И мы все радовались, что ты согласился делать вольтметр. Но ты не понимаешь, должно быть, что такое комсомольские гордость и честь. Сорвалась твоя слава, и ты украл у ребят и Надежды Дмитриевны радость. Ты сам признался, что тебе стало всё безразлично. Тебе не важно общее дело, а важно своё. Мы это видели. Ты индивидуалист! И если представить… вдруг с нами случилась бы беда? Как ведут себя индивидуалисты в беде? Они спасают сначала себя, а не общее дело, не народ. И… я против того, чтоб индивидуалистов принимать в комсомол.
Емельянов не заслужил комсомольского билета. Он до него ещё не дорос. И я против.
Ключарёв сказал и ушёл. В зале воцарилось молчание. Многие тайно мечтали о том, чтобы всё оказалось ошибкой. Сейчас она разъяснится, тогда можно спокойно и весело проголосовать за Емельянова, о котором все говорят, что он неплохой парень.
— Выступайте, ребята, — убеждал председатель.
У него был растерянный вид: собрание становилось не обычным, атмосфера сгущалась; теперь Юрка завидовал своим одноклассникам, которые дружно и тесно сидели внизу, у сцены. Он стоял один на глазах у ребят и учителей, щёки его краснели; ни с того, ни с сего Юрке пришла в голову несуразная мысль: «Вдруг кто-нибудь скажет: «Давайте заодно с Емельяновым и нашего председателя обсудим! Настоящий ли он комсомолец?» В сущности, так оно и получалось. Обсуждали не одного Емельянова.
Комсомольцы выступали один за другим, они учились в разных классах, многие плохо знали Емельянова, но слова Ключарёва слышали все, после них говорить хотелось о том, каким должен быть комсомолец — на войне, на ответственном участке работы и теперь в обычной жизни, в школе.
Из всех речей вытекало: нельзя принимать в комсомол человека, если он забывает о комсомольском долге и чести и в припадке тщеславия срывает общее дело.
Казалось, сашина судьба была решена.
Вдруг поднялся Костя Гладков. Он не мог заставить себя выйти на сцену и стоял рядом с Сашей, тяжело дыша, с блестящими от волнения глазами.
Кудрявцев наклонился к председателю и что-то спросил.
— Друг Емельянова! — громко, на весь зал ответил Юра Резников.
Костя густо покраснел.
— Если друг, значит, нельзя выступать?
— Нет, почему же? Напротив, — спокойно возразил Кудрявцев.
— Вот я и говорю… — начал Костя.
— Что ты говоришь? Пока ничего не слыхали! — крикнул какой-то насмешник.
Костя смешался.
— Если вы думаете, что я из-за дружбы хочу защищать, — сказал он, ужасаясь тому, что теряет ход доказательств. — Я принципиально считаю… Ну да. Саша — мой товарищ. Я знаю, что он настоящий комсомолец. Мы с ним вместе готовились. Я все его убеждения знаю. Если бы Емельянов был плохой человек, я и дружить с ним не стал бы! — Костя сел и махнул рукой. — Провалил! — шепнул он с горечью Саше.
