Прежде чем заняться другими вещами, я выпил примерно полтора галлона воды из-под крана. Просто подставил под него рот и включил воду. И даже не боялся, что миссис Уиндермир войдет и увидит, что я здесь делаю. Я же не трогал ее стаканы. А до чего было вкусно! Даже лучше, чем по-настоящему холодная кока-кола.
Потом я разобрал все продукты из заказа, начав с мороженого – его я сунул в морозильник. Зеленую фасоль, морковку и лук я положил на деревянный стол, но все остальное рассортировал по шкафчикам, которые, если бы меня спросили, и так были далеко не пустые. Но меня никто не спрашивал.
Потом я выпил еще воды на дорожку. Опять примерно галлона полтора.
Потом шагнул к двери – и вспомнил про двадцать два доллара семьдесят восемь центов.
Мне и отсюда было слышно, как стучит и звякает машинка. Она не замолкала ни на секунду. Похоже, бог вдохновения до сих пор проявлял благосклонность к миссис Уиндермир.
Но мне нужны были эти двадцать два доллара и семьдесят восемь центов.
Я открыл внутреннюю дверь кухни и вошел в столовую. Там было прохладно, сумрачно и полно роз – больших и красных на черных обоях и таких же больших и красных в вазе посреди темного стола, который выглядел так, будто попал сюда из какого-нибудь музея.
Я пошел туда, откуда неслись стук и звяканье. По длинному-предлинному коридору, увешанному портретами актеров и актрис в рамках – тут были Ричард Бёртон, Элизабет Тейлор, и лысый Юл Бриннер, и Телли Савалас, тоже лысый, и Дэнни Кей, и даже Люсиль Болл, и все позировали на сцене. Потом коридор вывел меня в залитую светом гостиную, тоже всю желто-белую. Дальше был еще один коротенький коридор, а в его конце – дверь в стеклянных ромбиках, за которой я увидел миссис Уиндермир: она печатала так увлеченно, что иногда ее руки взлетали гораздо выше плеч, прежде чем снова ударить по клавишам. И, кстати сказать, на стуле рядом с ее столом не было никакого бога с крылышками. Да он и не смог бы туда сесть, даже если бы захотел. Весь стул она завалила книгами – по большей части они были открытые и лежали друг на дружке.
Я не сразу постучал в эту стеклянную дверь. Смотрел, как она печатает, и не мог оторваться. Думаете, я вру?
Но не мог же я стоять здесь до бесконечности. И я постучал.
Стук машинки не прекращался. И позвякивала она все так же.
Я постучал опять. Дважды.
Не оборачиваясь, она помахала мне рукой: уходи, мол.
И я постучал опять.
На этот раз обе ее руки одновременно взлетели выше плеч. И обе упали на клавиши. Она обернулась. Медленно. На ее лице было такое выражение… в общем, если бы она потянулась за одним из остро заточенных карандашей, торчащих в узелке у нее на голове, я бы кинулся бежать со всех ног.
– Ну что там еще? – спросила она.
– У меня счет, – сказал я. – Двадцать два семьдесят восемь.
Не забывайте, мы говорили сквозь стеклянную дверь, так что все это выглядело немножко странно. Я как будто обращался сквозь стекло к обитателю тюремной камеры или вроде того.
– Запиши мне в кредит, – ответила она. И повернулась к машинке, чтобы расцепить рычажки, которые заклинило в одну кучу.
– Не могу, – сказал я. – Мистер Спайсер велел принести наличные.
Она продолжала возиться с машинкой.
– Миссис Уиндермир, – окликнул я.
– Гр-р, – сказала она. Думаете, я вру? Так и сказала: «Гр-р». Потом встала, взялась за ручку двери – ручка, между прочим, тоже была стеклянная – и распахнула ее одним махом. – Иди разбери мне рычажки, – велела она. – А я принесу деньги.
Я вошел в комнату. Она была больше, чем я думал. Ее стены все расступались и расступались, и вдоль каждой тянулись книжные полки из темного дерева до самого потолка, и каждая полка была битком набита книгами. Посреди комнаты – круглый столик, заваленный книгами. А еще темный диван с целой горой книг. На полу тоже громоздятся целые штабеля книг, опирающиеся друг на дружку. И по бокам ее стола, и перед столом – везде сплошные книги. Никогда бы не поверил, что у одного человека может быть столько книг. Я взял одну со стола и понюхал ее страницы. Пахло старой бумагой.
Я стал разбирать сцепившиеся рычажки. Очень скоро я сообразил, что надо отковыривать их по одному и не бояться, что испачкаешь руки. После этого дело пошло быстро, и когда миссис Уиндермир вернулась, я уже почти справился. Она бросила мне двадцать пять долларов.
– У меня сдачи нет, – сказал я.
– Неважно, – ответила она. – Лишнее можешь прокутить. Накупи себе кучу ненужных вещей. Закажи билет в Монте-Карло. Делай что хочешь, только уйди с моих глаз. И оставь в покое мою машинку! А то перемажешь тушью все вокруг.
Она отпихнула меня от машинки и к тому моменту, как я потихоньку выбрался из комнаты с двадцатью пятью долларами, похоже, совсем забыла о моем существовании.
Два доллара и двадцать два цента. За сегодняшний день я один-единственный раз получил чаевые, зато очень неплохие. Знаете, сколько всего можно купить на два доллара двадцать два цента? У меня никогда не было столько денег. Два доллара двадцать два цента!
Может, именно потому, что я думал об этих двух долларах и двадцати двух центах, я повернул в коротком коридоре не в ту сторону и очутился в другой комнате, куда раньше не заходил. Она была вся светло-голубая, с белой мебелью и белым камином, по бокам которого сидели маленькие каменные львы, а на темном столе посередине стояла еще одна ваза с розами, только эти были не красные, а розовые.
А над камином висела огромная картина с птицами. Такой же величины, как та, с Полярной Крачкой. И тоже нарисованная Джоном Джеймсом Одюбоном. Это я сразу понял.
Но птицы на ней были другие. Одна была матерью. Еще две плыли куда-то по своим делам, даже не глядя на нее. И была еще одна маленькая – наверное, птенец. Судя по его виду, он хотел поплыть туда же, куда плыли две другие птицы, а может, и не хотел. Во всяком случае, он боялся пробовать. А его мамаша? Она повернула голову назад почти настолько, насколько ей позволяла шея, и смотрела куда-то далеко, за рамку картины. Смотрела на какое-то место, куда хотела отправиться, но не могла, потому что ей было совестно бросать всех остальных.
А позади нее росли цветы.
Скоро машинка миссис Уиндермир снова начала стучать и звякать, а я все стоял перед картиной и смотрел. Этот несчастный птенец совсем не знал, что ему делать. Картина была спрятана за стеклом, и я протянул руку и потрогал его.
Холодное.
Через какое-то время я снова вернулся на кухню, вышел оттуда наружу, запер за собой дверь и спрятал ключ в том же самом секретном месте, куда никому не придет в голову заглянуть. Потом вытер свои чернильные руки о траву и покатил тележку обратно в «Спайсерс дели».
Когда я вкатил тележку в магазин, мистер Спайсер посмотрел на часы, а потом на меня, как будто я нарочно потратил время зря.
– Ну что, видел миссис Уиндермир? – спросила Лил.
– Ага, – сказал я. И отдал мистеру Спайсеру двадцать пять долларов. Он пересчитал их, отнес в кассу и вручил мне мои чаевые.
– Недурно, – сказал он.
Я кивнул.
– И как? – спросила Лил.
– Что «как»? – спросил я.
– Я плачу жалованье каждую вторую субботу, – сказал мистер Спайсер.
– Понятно. – Я все еще держал в руке свои два доллара двадцать два цента. – Все нормально.
Знаю. Я придурок.
– Так что там случилось-то? – спросила Лил.
И тут мистер Спайсер все-таки угостил меня кока-колой.
Теперь-то я знал, что делать с кока-колой, если она по-настоящему холодная!
И я это сделал. Все, кроме отрыжки, потому что мистер Спайсер стоял прямо передо мной.
– Да ничего, – сказал я, когда закончил.
– Тощий хулиган, – сказала Лил.
Я отдал ей бутылку.
А отрыжка у меня получилась, когда я вышел на улицу. И очень даже приличная. Думаете, я вру? По крайней мере, птицы с кленов взлетели.
* * *
Я положил два доллара двадцать два цента себе в карман и пошел в библиотеку. Миссис Мерриам взглянула на меня, а потом вернулась к своим делам, чтобы дать мне понять, какая я букашка в глазах Ее Величества.
Ну и что? Что с того? Очень мне нужно ее внимание! Я просто зашел в библиотеку, чтобы посмотреть, могу ли я нарисовать этот клюв правильно, хотя и так было понятно, что не могу, раз я вообще не рисую. Как я и сказал мистеру Пауэллу.
И что с того?
Я поднялся на второй этаж. Там горел свет. Мистер Пауэлл так и не стал переворачивать страницу, и книга все еще была открыта на картине с Полярной Крачкой.
Но кое-что изменилось. На стеклянной витрине лежали три больших чистых листа бумаги. А рядом пять цветных карандашей: серый, черный, зеленый, синий и оранжевый. Темно-оранжевый. Все заточенные. А еще ластик. Поджидали меня, как будто я их заказал.
Я провел ладонью по стеклу над Полярной Крачкой. А после ушел. Ничего не тронув, потому что я вообще не рисую. Помните?
* * *
Вечером, за ужином, отец спросил меня, начал ли я работать.
