На другой день я пошла к Савенкову домой. Он увидал меня ещё во дворе, но не подошёл, не поздоровался, а только посмотрел угрюмо и подозрительно.
— Колька, к тебе учительница пришла, жаловаться будет! — услышала я за своей спиной.
Николай свистнул и с независимым видом умчался на улицу.
Я позвонила, и через минуту мне отворила дверь женщина лет тридцати пяти с хмурым, усталым лицом.
— Вам кого?
— Я к Савенковым… из школы.
— Из школы? — настороженно переспросила она. — Пожалуйста, проходите…
Я пошла за нею в конец скупо освещённого коридора. В небольшой опрятной комнате за столом сидела девочка лет шести, неуловимо похожая на Николая: то же скуластое лицо, те же серые глаза, только взгляд не такой хмурый и губы совсем ребячьи — добрые, пухлые. Когда я вошла, она встала и выжидательно посмотрела на мать.
— Вы кто же будете? — спросила женщина, тоже с ожиданием глядя на меня. — Учительница?
— Да, я учительница вашего Николая. А вы его мать?
— Нет. Он мне пасынок. Мужа на войне убили, вот я и осталась одна с ними двоими.
Она сказала это просто, даже буднично, но я сразу почувствовала, что передо мною усталый, подавленный горем человек.
— Что, верно озорничает Николай? — спросила она.
— Да нет, я не потому, — ответила я. — Просто мне хотелось посмотреть, как он живёт.
— Ну, если будет баловать, скажите: его дядя ремнём поучит. Такой у нас порядок, он уж и сам знает. Вот в прошлый раз во дворе окно расколотил, так с ним дядя по-своему разговаривал. А дома он ничего, помощник. И за девочкой поглядит, и обед из столовой принесёт, и дров наколет.
Пока мы разговаривали, сестрёнка Николая подошла ко мне и стала рядом, внимательно прислушиваясь и переводя пытливый взгляд с матери на меня.
— Как тебя зовут? — спросила я.
— Лида.
— Любит она Колю, — мягко сказала мать. — Они у меня дружно живут. Он с нею в парк гулять ходит, сказки ей читает смешные… «Мойдодыра» какого-то… — Она помолчала минуту, потом сказала тише: — Коля в отце души не чаял. Как пришла похоронная, он на себя стал не похож — почернел, с лица спал. А раньше весёлый был… Мы с ним про отца не говорим. А ей он рассказывает, какой папка был, да как ходил, да что говорил. Лида-то его совсем не помнит…
Женщина говорила всё это спокойно, негромким, ровным голосом. Слёзы катились по её щекам; она не утирала их, а может быть, и не замечала. Я поспешно отвела глаза. Она прибавила:
— Мы ведь отца ждали, совсем приготовились встречать. Убили-то его за неделю до победы, а похоронная пришла уже после войны…
Я знала: надо бы ещё посидеть, порасспросить, но поняла, что сейчас не могу этого сделать. Ещё раз уверив Савенкову, что приходила не с жалобой, я распрощалась и ушла.
У дверей на лестнице поджидал Николай. Он в упор, со злостью посмотрел на меня, и в этом взгляде я прочла: «Нажаловалась? Рада?» Он подождал, пока я спустилась на несколько ступенек, потом решительно повернулся, вошёл в квартиру и с размаху захлопнул за собой дверь.
Назавтра я встретилась с ним неподалёку от школы. Против своего обыкновения, он шёл медленно и, казалось, кого-то поджидал. Увидев меня, он приостановился, подождал, пока я поровняюсь с ним, и негромко сказал:
— Здравствуйте, Марина Николаевна…
— Здравствуй, — ответила я.
Мы вместе дошли до школы, молча поднялись наверх, в класс.
На уроке Николая не было слышно. Весь день я ходила с таким ощущением, словно случилось что-то важное и хорошее, хотя я и не могла бы точно определить, что именно.
На другой день, выходя из школы, я встретила Савенкова на улице; он прохаживался вдоль забора, засунув руки глубоко в карманы.
— Ты что тут делаешь? — невольно спросила я.
— Так… — ответил он неопределённо и зашагал рядом со мной.
Я сбоку поглядывала на него. Он, видно, о чём-то упорно думал — шевелил бровями, поджимал губы. Лицо его показалось мне сегодня не таким угрюмым и неприятным.
— Вы Лиду видели? — вдруг спросил он.
— Сестру твою? Как же… Очень на тебя похожа.
— Лицом?
— Ну да. Характера ведь я не знаю, его за один раз не разглядишь.
— Какой у неё может быть характер! — возразил Николай. — Она ещё маленькая.
Помолчали. И вдруг он сказал:
— До свиданья, Марина Николаевна, — и мигом свернул в проходной двор.
Я пошла дальше, озадаченная. Очень уж странный получился у нас разговор, и ещё более странно он оборвался. «Может быть, я что-нибудь не так сказала? Он, кажется, обиделся!» подумала я.
С тех пор почти каждый день Николай поджидал меня у школьных ворот и шёл со мною до конца нашего переулка. Разговор у нас почти всегда бывал односложный. Как-то за всю дорогу Николай произнёс только несколько слов:
— Вот, все говорят: мачеха, мачеха… и в книгах тоже… А она не такая. Она никогда не обидит.
Понятно, он говорил о своей мачехе. Но не успела я и рта раскрыть, как Савенков с обычным «До свиданья, Марина Николаевна» исчез за углом.
Если с нами шёл ещё кто-нибудь из ребят — а это бывало чаще всего, — Николай не говорил ни слова, и по лицу его нельзя было понять, слушает ли он наши разговоры или думает о своём.
Однажды, когда мы с ним шагали вдвоём в какой-то особенно дождливый и хмурый день, он предложил:
— Дайте я понесу тетради.
— Спасибо, — ответила я. — Только, пожалуйста, осторожно, чтоб не помялись.
Он бережно взял у меня толстый пакет.
— Марина Николаевна, а бывает так, что пришла похоронная, а человек жив? — В голосе Николая звучали и тоска и упрямая надежда. — Вот мне рассказывали: приезжает к одной старушке человек с фронта и говорит: «Вашего сына убили, я своими глазами видел». Ну, она плачет, расспрашивает. Проходит месяц. Сидит она вечером одна в квартире, вдруг — звонок. Идёт она открывать, спрашивает: «Кто там?», а ей из-за двери: «Мама, откройте!» И вовсе не убили её сына, только ранили…
Николай замолчал и пристально посмотрел на меня.
— Бывает, — ответила я не сразу. — Всё бывает. Вот у меня погиб брат, я долго надеялась, что он вернётся. Но прошло уже три года… Видно, на самом деле погиб.
Мы стояли уже у моего подъезда — в этот раз Савенков не простился со мной на обычном углу.
— Зайди ко мне, — предложила я.
Он сначала отступил, а потом, вдруг, решившись, шагнул в дверь и, похлопывая ладонью по перилам стал подниматься за мной по лестнице. Поворачивая ключ в замке я заметила на его лице уже знакомое мне смущённое и сосредоточенное выражение.
— Раздевайся, садись, — говорила я через минуту, не глядя на Николая.
Разложила по местам портфель, тетради и, захватив полотенце и мыло, вышла на кухню умыться.
Когда я вернулась, Николай стоял у книжного шкафа.
— Книг-то сколько! — сказал он, проводя рукой по стеклу.
— Выбери себе какую-нибудь, — предложила я.
Николай быстро взглянул на меня, густо покраснел и снова отвернулся к шкафу.
— Зачем, что это вы… — услышала я удивлённый, недоверчивый ответ.
— Возьми, — повторила я, открывая дверцу. — На память. Вот видишь: «Каштанка» Чехова. Эту книгу мне подарила когда-то моя учительница Анна Ивановна, и я берегу её до сих пор. Видишь, написано: «Марине на память о нашей крепкой дружбе за годы школьной жизни».
— Сколько же вам тогда было лет?
— Двенадцать.
— Как же вы дружили? Разве с учительницами дружат?
— Очень дружили! И до сих пор дружим, — ответила я. — Ну, выбирай, какая тебе нравится.
Николай неуверенно провёл рукой по корешкам и, остановившись на одном из самых толстых, вытащил… «Основы электротехники». Это была книга брата. Не сдержав улыбки, я сказала:
— Это, пожалуй, будет для тебя скучновато. Может, лучше вот эту? — И я протянула ему «Детство» Горького.
— Эту, — согласился Николай, краснея ещё больше; сунул книгу в выцветшую сумку от противогаза и направился к двери.
— Погоди, куда ты! — Я даже растерялась.
— Нет, я пойду. Спасибо, Марина Николаевна!
И не успела я ни удержать его, ни проститься толком, как он уже сбегал с лестницы, перепрыгивая через три ступеньки.
На уроках он теперь сидел тихо — кажется, я могла бы забыть о нём, если бы, объясняя что-нибудь, не встречала его напряжённый, внимательный взгляд. Вскоре он принёс мне свою домашнюю тетрадь, в которую переписал уроки за последнюю неделю. Почерк оставался плохим: что ни буква, то кривобокое чудовище; зато не было ни одной кляксы, а поля были.
Обычно, кроме отметки, я писала в тетрадях несколько слов: «Чисто и аккуратно» или «Грязно», «Небрежно», «Не забывай о полях». Ребята, получив проверенную тетрадь, сейчас же смотрели, что написано в конце, причём тут всё бралось в расчёт: каким карандашом написано — синим или красным, крупными буквами или мелкими. Красный карандаш считался более лестным, синий — не так, зелёный или коричневый почему-то огорчали.
