Закончив партию, они подсаживаются ближе к камину. Странными были отношения Русанова и Тутукина: в одно то же время полны доброжелательства, дружеского расположения и горячей непримиримости, когда дело касалось педагогических взглядов. Они всегда словно искали случая схватиться в споре, находили наслаждение в словесном поединке, где каждый представлял крайние взгляды.
Майор Тутукин, строевик, ярый поклонник воинских ритуалов (ряд лет он преподавал огневую подготовку в офицерском училище), был поборником самых решительных мер педагогического воздействия на суворовцев, не признавал серединных решений и считал, что только жестокая дисциплина с карцером, лишением воскресного отдыха, правом ставить в угол — обеспечит нужный порядок.
— Иначе, — убежденно доказывал майор, — когда наши питомцы придут в офицерское училище, слишком разительным окажется для них переход от нынешнего «поглаживания по головке» к суровым требованиям настоящей воинской дисциплины.
Подполковник Русанов, наоборот, считал, что следует действовать, главным образом, мягкостью, убеждением, все время помнить: перед тобой ребенок и ранить его душу очень легко. Будучи воспитанником Московского кадетского корпуса, подполковник любил делать экскурсы в прошлое.
— А у нас в кадетском… — вспоминал он часто и, отдаленный от прошлого десятками лет, сам того не замечая, идеализировал его.
Исходя из противоположных педагогических воззрений, командиры рот по-разному строили и свою работу.
Малыши майора Тутукина, раньше времени овзросляемые им, усиленно превращаемые в солдатиков, трепетали перед командиром роты, но, оставшись наедине, давали естественный выход своей энергии, сами выдумывали игры, устраивали бои отделения с отделением, рискуя расшибиться, съезжали по перилам лестницы, играли в «мала куча». Однако стоило показаться кому-нибудь из взрослых, как они браво вытягивались, лихо щелкали каблуками и прилежно провожали глазами начальство, вполне удовлетворяя этим командирский вкус Тутукина.
Пятнадцати-шестнадцатилетние подростки Русанова, быстро обнаружив мягкосердечность подполковника, не прочь были сыграть на ней: нарушив дисциплину, изобразить раскаяние, прикинуться ребенком, с которого и спрос-то мал, а получив отеческое внушение, иронически фыркать за дверью, в кругу обступивших товарищей:
— Нота-а-цию читал… о нравственности и самосовершенствовании! Взывал к благородному юношескому сердцу. А я, братцы, пуще всего боялся, что лишит отпуска в город.
Только вмешательство генерала и начальника политотдела смягчало крайности командиров рот.
— Владимир Иванович, — спрашивал добродушно генерал у Тутукина, — ты хоть игры-то для своих детишек организуешь? Ведь мы в детские годы любили в индейцев поиграть, разные там мокасины, томагауки — помнишь? Героев Фенимора Купера в лицах изображали…
— Будет организовано, товарищ гвардии генерал! — обещал Тутукин, выпрямляя крутую грудь и про себя удивляясь причудам начальства.
— Надо, надо, — мягко внушал ему Полуэктов, — кругом поворачиваться и «так точно» говорить они еще, ой сколько будут, а детства ты их не лишай. Дай отдушнику…
С Русановым генерал вел разговор жестче:
Ты мне, Виталий Петрович, либерализма не разводи. Юношам твоим время нести полную ответственность за проступки: безнаказанность, как ржа, дисциплину разъедает. «Понеже ничто так ко злу не приводит, как слабая команда». Верно? Пашкова-то наказал за опоздание из отпуска в город?
— Да знаете… — начал было подполковник.
— Знаю, знаю — не дал ему договорить генерал, — нотацию читал… Может быть, даже слезу у Пашкова из глаз выдавил — и рад педагогической победе. Категорически требую, товарищ Русанов, навести порядок в роте. Поменьше «пожалуйста». Вы с вашими «отдушниками» забываете, что они уже ю-н-о-ши! Они растут, взрослыми людьми становятся, а вы их все приготовишками считаете.
… Сейчас, усевшись удобнее в кресла у камина, Русанов и Тутукин перебрасывались малозначащими фразами, словно нащупывая тему, достойную сражения.
В соседней комнате кто-то негромко наигрывал на пианино вальс «В прифронтовом лесу».
— Ты, Владимир Иванович, удивляешься, — повернул подполковник Русанов к огню лицо в старых, заживших шрамах — что капитан Волгин у тебя плохо работает, все глядит, как бы домой из училища поскорей уйти. А я его понимаю… Ну, женился человек недавно, молод, а мы его с утра до ночи заставляем в училище быть, то с отделением, то дежурство, командирская учеба, лекции по психологии и педагогике, посещение уроков русского и иностранного языков. Помилосердствуйте!
— На то и служба, — буркнул Тутукин.
— Верно, служба, но ведь она не должна лишать человека радостей личной жизни. Как ты полагаешь? Помню, у нас в кадетском офицеры-воспитатели довольно много свободного времени имели…
— Это было сорок лет назад, — язвительно вставил Тутукин, — и нам не пример.
— Почему же не пример? — начинал нервничать Русанов. — Разве мы не используем все лучшее из прошлого? Корпуса существовали двести лет и дали миру Кутузова и Брусилова, Макарова и Кондратенко, именно — пример! Я У себя в роте ввел с этого месяца такой порядок: ежедневно до 14.00 мои воспитатели совершенно свободны, а в воскресенье свободны с 14.00. В средине недели каждый имеет выходной день, в этот день полностью заменяет воспитателя кто-нибудь из учителей, а воспитатель и в театр с женой пойдет, и почитает. Зато в остальное время — отдай всего себя работе. И знаешь, они сейчас работают несравненно лучше. Заняты меньше, а делают больше. И я могу быть реже в роте, не опекать мелочно: дежурный офицер чувствует полную ответственность. У меня воспитатель Боканов ребятам сказал: «Если хотите, чтобы я вас уважал по-настоящему, ведите себя в мое отсутствие еще безупречнее, чем при мне». И должен тебе сказать: они его не подводят, хотя он вовсе не сидит невылазно в отделении. Ну, первый месяц, пока знакомился, — приходилось. А сейчас у него один отвечает за чистоту класса, другой смотрит, чтобы в партах порядок был, третий получает и сдает физкультурный инвентарь. И впечатление такое, словно офицер тут не при чем. Пришел, проверил, дал указание…
— Да, но у вас старшие воспитанники и сильный сержантский состав, — не сдавался майор. — Офицеры могут на них положиться. А моих сержантов пока носом не ткнешь, сами ничего сделать не догадаются.
— Ты меня прости, Владимир Иванович, но и сержанты ведь в наших руках. Их при хорошей службе — поощри, когда надо, строже спроси, предоставь больше самостоятельности — первыми помощниками станут, а выпусти из-под контроля — всю работу офицера насмарку сведут. Ты ведь знаешь историю с Найденовым?
Тутукин слышал об этом необычном происшествии… Старшину Найденова, широкоплечего детину, первое отделение третьей роты невзлюбило после того, как он, приехав из Москвы с генералом (тот брал его ординарцем), стал втридорога продавать ребятам альбомы для марок, предварительно стерев на обложках действительную их стоимость. Покупать-то покупали, но старшину прозвали «спекулянтом», и это прозвище за ним прочно утвердилось.
Вася Коробкин, тихий тринадцатилетний мальчик, с огромными глазами, какие рисовали древнерусские живописцы, — попросил разрешения у преподавателя естествознания, майора Бубенцова, перенести ежа в соседний корпус. Возвратись с прогулки, Вася осторожно положил ежа в шапку и выбежал во двор, держа ее перед собой. Здесь его остановил Найденов.
— Что у тебя в шапке? — подозрительно спросил он.
— Еж, — доверчиво ответил Коробкин.
— Положь сюда! — грубо потребовал старшина, протягивая руку.
— Мне майор разрешил… — начал было Коробкин.
— Давай, давай! — настойчиво придвинулся Найденов. Вокруг собрались воспитанники, и старшина теперь считал вопросом престижа отобрать ежа. Вася на шаг отступил. Найденов ухватился за его шапку и так толкнул Коробкина, что тот упал на снег…
Вскочив, он зло закричал, со слезами в голосе:
— Вы не имеете права!
— Ну, ну, поговори! Еще не то заработаешь за неподчинение, — пригрозил старшина и ушел, унося злополучного ежа.
На следующее утро Найденов вел отделение к плацу на строевые занятия.
Когда они поровнялись с местом, где вчера был брошен на землю Коробкин, все двадцать пять воспитанников, как один, сняли шапки, положили их на правую руку, согнутую в локте, и выдвинув ее вперед, повернули, словно по команде, головы в сторону «места несправедливости».
— Кру-гом! — взревел старшина. Мальчики повернулись кругом, но, дойдя опять до «места несправедливости», повторили приветствие.
— Ну, и как вы расцениваете это событие? — напав, наконец, на тему, достойную поединка, осторожно произнес Тутукин и потер большой шишковатый лоб.
