— На, смотри! — снова в голос заревел мальчишка. — Шесть человек над ней месяц работали! Теперь увидишь. Теперь тебе рожновские покажут, как модели ломать да ихних гостей бить!
— Ка-а… каких гостей? — переспросил Паша внезапно упавшим голосом.
— Таких! Из городского Дома пионеров.
Паша подогнул колени и опустился на песок. Челюсть у него отвисла, он уставился на мальчишку таким взглядом, что даже всхлипывать перестал. Так прошло с полминуты. Пашка вдруг замотал отчаянно головой.
— Врешь! — прошептал он хрипло. — Их пятнадцать человек. Они на автобусе… Они по большому мосту должны… Не! Врешь ты все!
— А вот и не на автобусе! Мы пеший переход решили от станции сделать. Ребята на привал остановились, а меня вперед послали, чтобы я модель успел собрать. Чтобы рожновским ребятам ее на линейке преподнести.
Паша помолчал, размазывая кровь на подбородке тыльной стороной ладони, потом на коленях подполз к мальчишке.
— Слушай… это… Постой! Ты кто будешь-то? — спросил он чуть слышно.
— Ну, староста авиамодельного кружка, а дальше что?
— Дальше? — по-прежнему очень тихо сказал Паша. — Тебя, стало быть, Юрием зовут, Самохваловым, а я Паша Мочалин, в совете отряда который… Я здесь приветствие вам учил. Вот, гляди!
Подняв с песка свой листок, Паша протянул его мальчишке.
Стоя на коленях, тот пробежал несколько строк, потом рука его, державшая бумажку, бессильно опустилась. С минуту общественные деятели стояли на коленях, тупо глядя друг на друга.
Наконец староста авиамоделистов тихо сказал:
— Что же это мы с тобой наделали?
— Вот я ж про то и говорю: что мы наделали?
Мальчишки еще помолчали, потом Юра поднялся и стал натягивать на себя рубашку.
— Все! — вздохнул он. — Придется зайцем теперь добираться.
— Куда добираться? — спросил Паша.
— До города, вот куда. Все деньги у вожатого. У меня даже карманов нет.
Громко сопя, готовый снова расплакаться, Юра стал завязывать галстук.
— А ребята как? Они тебя искать будут, — заметил Паша.
— Ну и пусть ищут! — сквозь слезы воскликнул Юра. — А как я пойду к этим самым рожновцам, когда я ихнего члена совета отряда так разделал. Ты погляди на себя. Ты-то себя не видишь, а на тебя смотреть страшно.
Паша тоже стал одеваться.
— Юр! — вдруг сказал он. — А мы знаешь чего? Мы давай скажем, будто на тебя какие-то хулиганы напали и сломали модель, а я тебя выручить хотел, и это они меня так. Ладно?
— Безнадежно! — вздохнул староста.
— Чего безнадежно?
— Лицо у меня такое проклятое. Сколько раз пытался врать — все равно по нему узнают. — Он поднял с земли обломок фюзеляжа с моторчиком и пропеллером. — Проводи меня немножко, а?
— Ладно. Умоюсь вот.
Паша обмыл речной водой разбитые губы, и новые друзья двинулись с пляжа.
— Юр! А из-за чего мы подрались-то? Ты хоть помнишь?
— Из-за характера моего дурацкого. Вот… вот… вот, ну все бы отдал, чтобы чертов характер свой переменить! Ну что мне стоило повернуться да отойти! Дурак!
— Вот и у меня… У меня еще хуже характер. У меня совсем нет этой самой… сдержанности. Мне отец так и говорит: «Тебе с людьми трудно будет жить!» Ну что мне стоило? Ты бы меня спросил: «Теплая вода?» А я бы тебе ответил: «Да, теплая, только, будь такой любезный, отойди, пожалуйста, в сторону, я тут занимаюсь». Ты бы не отошел? Конечно, отошел бы, когда вежливо. Правда?
Дойдя до середины мостика, Юра приостановился:
— Мы давай берегом пойдем. По дороге не надо идти, а то там наших ребят можем встре…
Он не договорил, потому что где-то совсем близко грохнул барабан и не очень мелодично взревел горн.
Из-за высоких хлебов вышли попарно десятка полтора мальчиков и девочек в белых рубашках с красными галстуками и стали спускаться к мостику, где в ужасе оцепенели староста с оратором.
— Во! Юрка еще здесь! — Пионеры остановились на мостике, сбившись в кучу перед двумя мальчишками. — Ты что тут делаешь? Ты дороги не нашел? А это кто?
— Это? — Юра оглянулся на Пашу. — Это так… Это… ну просто… Это вообще… — пролепетал он.
Пятнадцать пар глаз уставились на Пашу. Все молчали. И, не в силах вынести этих взглядов, этого молчания, Паша облизнул разбитую губу, вытянул руки по швам и, сам не зная зачем, заговорил громким, отчаянным, срывающимся голосом:
— Дороги… Дорогие ребята! Мы, пионеры Рожновской школы, рады приветствовать… рады приветствовать вас в нашем родном колхозе… Мы… Дружба… будет способствовать… Потому что уверены… потому что мы…
Пионеры слушали очень внимательно, поглядывая то на заплывший глаз оратора, то на обломок серебристой модели в руке у Юры.
Большие, чисто вымытые окна школьной читальни были открыты. Тянул мягкий, пахнущий сырой землей ветерок, и цветы в горшках на подоконниках, всю зиму простоявшие неподвижно, теперь шевелили листочками.
За одним из столиков, под широким солнечным лучом, сидели трое учкомовцев, за другим — провинившийся Димка Рожков и пострадавшая Нюся Беленькая.
Оба маленькие, худощавые, коротконосые, они сидели на разных концах стола и с каменными лицами дожидались начала заседания. На лбу у Нюси красовалась большая фиолетовая шишка.
Учкомовцев разморила весна. Жмурился от света здоровенный Пашка Грицина, поеживалась от ветерка, щекотавшего за ушами, черная сухонькая Зоя Кольцова, тихонько насвистывал какой-то вальс председатель учкома Женя Глуханский. Глаза его за круглыми очками были прикрыты, а длинный с горбинкой нос в такт вальсу описывал в воздухе круги и восьмерки.
Хлопнула дверь. Вбежала Оля.
Странная перемена произошла в председателе. Свист оборвался. Женя сидел теперь выпрямившись, поджав губы…
Сев за стол, Оля одернула рукава белой футболки, поправила светлые курчавые волосы и улыбнулась во весь рот:
— Ой, товарищи, как на улице хорошо! Ой… я прямо не знаю, как хорошо!
Она быстро взглянула на председателя. А тот сидел прямой как жердь, рассматривая табличку: «Уходя, гаси свет».
— Очень жаль, что погода хорошая, — сказал он. — Была бы похуже, нам не пришлось бы ждать, пока Смирнова нагуляется.
Оля замерла с руками на затылке:
— Как не стыдно! Ты сам послал меня домой за протоколами!
Председатель долго, старательно зевал, потом ответил:
— Откуда я знал, что ты будешь наслаждаться природой, пока другие ждут.
— Это свинство! — Оля вскочила. Круглое лицо ее покраснело, синие глаза расширились. — Это свинство! Я всю дорогу бежала! Я…
— Хватит вам! Вы! — пробасил Грицина.
— Ничего не хватит! Мне надоели эти идиотские придирки! И это очень подло — переносить свою личную неприязнь на деловые отношения!
Оля села и стала грызть кончик носового платка.
— Истерика — лучший способ самозащиты, — изрек председатель.
С минуту учкомовцы молчали, хмуро поглядывая на «подсудимого» и «пострадавшую». Те ерзали на стульях, усаживаясь поудобней. Мрачно покачивая темным, нависшим на лоб чубом, Женя объявил:
— Н-ну… Многих членов учкома не хватает… Одни больны, другие — на соревновании. Я думаю, что мы и вчетвером сможем обсудить вопрос о поведении этого вот… типа.
Председатель встал во весь свой длинный рост и направил блестящие стекла очков на Диму:
— Рожков! Отвечай на вопросы. Был такой факт? В середине этого года, когда Беленькая впервые пришла к нам в школу, ты обмакнул ее косу в чернильницу.
Димка сидел, опустив голову, держась руками за края стула.
— Был, — ответил он тихо.
— Дальше! Во время зимних каникул, встретив Беленькую на улице, ты ударил ее снежком в глаз. Верно это или нет?
— Верно…
— Так. Теперь скажи мне, Рожков: ты живую мышь в школу приносил?
Димка молчал. Муха села ему на колено. Он машинально поймал ее и принялся разглядывать.
— Рожков! Я тебя спрашиваю!
— Приносил, — шепнул Димка, отрывая у мухи лапу.
— А в буфете, во время завтрака, ты сунул эту мышь Беленькой за пазуху?
Димка молчал. Зоя постучала карандашом по столу:
— Рожков! Ты не у себя дома! Брось муху и отвечай!
— За шиворот, а не за пазуху, — сказал Димка и мрачно взглянул на нее из-под челки.
— Хорошо, — продолжал председатель. — Мы тебя, кажется, предупреждали, что подобная травля новеньких в советской школе недопустима, что, если ты не прекратишь своих выходок, тебе не поздоровится. И вот, вместо того чтобы исправиться, ты вчера подставил Беленькой ножку. Она упала и разбила себе лоб. Так, если не ошибаюсь?
Дима сидел, оттопырив губы. Он тяжело дышал и часто шмыгал носом. Нюся встала из-за стола. Держа руки по швам, она проговорила тихим, дрожащим голосом:
