Противное чувство осталось.
И с Федотовым встречаться глазами не хотелось. Вот же — ведь сказал гадость он, а глаза отвожу почему-то я.
На перемене я пошла в пристройку. Там компьютерный класс, вечно закрытый; ещё есть кружки послешкольные, но утром обычно никого нет. Зато в коридоре из окна можно вылезти, и по пожарной лестнице прямо на крышу попасть.
Я замотала шарф два раза — всё-таки горло, а на улице сырой апрель. И забралась на крышу; а там сидит человек. Спиной ко мне. Курит, кажется.
Я по ушам определила — Панкратьев!
Никогда не думала, что из наших кто-то это место знает.
Он увидел меня и выронил карандаш. Оказалось, это карандаш у него, а не сигарета. Рисует, что ли? Тетрадку свою захлопнул, как меня увидел.
С ума сойти, Панкратьев!
— А, Сенька-Сонька. Тебе, кстати, какое имя больше нравится?
— Сенька, конечно. А ты что здесь делаешь вообще?
— А ты? — отбил Панкратьев.
Я пыталась вспомнить, как его зовут. Нет, не помню.
В общем, он открыл свою тетрадку и опять стал там чирикать. А я ушла на другой край крыши и стала смотреть вниз. Как-то по-дурацки всё. Мне обычно так хорошо здесь, спокойно. А тут Панкратьев этот. Вот же день не задался с утра, и горло дерёт.
— Слушай, Сень. А ты когда на своей виолончели играешь, ты о чём думаешь вообще?
— Чего?…
— Ну… Ты думаешь, куда там пальцы ставить, или, типа, о музыке больше?
— Не знаю…
Я правда не знаю. Я никогда не думала, о чём я думаю.
— Раньше думала только о пальцах, а сейчас… Я не знаю, словами трудно объяснить.
— А ты попробуй. Подумай, я тебя не тороплю.
Я впервые увидела, какие у него глаза. Жутковатые. Тёмные-тёмные, почти чёрные. И сверлят меня, как перфоратор у соседей за стенкой. Мне стало холодно как-то с ним. Надо же, думаешь, что идиот идиотом, а он вопросы задаёт.
— А тебе зачем вообще?
— Просто интересно. А тебе самой не интересно, что ли, подумать над этим?
Как-то странно. Вот этот псих устраивает мне допрос, а я думаю, что ответить, как дурочка. Но мне и правда интересно.
— Ноты как буквы. В первом классе думаешь, как пишутся. А сейчас нет, просто пишешь и всё. Тут похожее.
Панкратьев аж вскочил:
— Ты что, серьёзно?! Для тебя любую музыку сыграть — как текст написать? А пальцы не мешают, что ли?! То есть у тебя музыка напрямую из головы шарашит, не заплетается в руках?
Ничего себе, как он. Мне даже страшно стало. С психом на крыше любому будет страшно. И к тому же получается, что я ему соврала.
— Нет. Бывают трудные места, тогда да, думаю про руки. Чаще всего даже думаю. Но если простое место… Нет, думаю всё равно, это не похоже на буквы. Ты меня запутал.
— Это ты меня запутала, — сказал он и в целом был прав.
Я решила с ним больше не разговаривать. Чего привязался вообще? Мы помолчали минут пять. Звонок; ну вот, опоздали.
— Слушай, Сень. Давай не пойдём ни на какую физику. Ты и так всё знаешь, а мне уже не поможет. Давай?
— Как это… Нет, надо идти, — я ещё никогда не пропускала уроки просто так.
— Да ты болеешь! Вон, голоса нет. Чего пришла вообще? Тебе спокойно можно не ходить.
— И что, — осторожно спросила я, — лучше с тобой тут на крыше торчать?
— Зачем на крыше. На речку пойдём…
Никто и никогда не звал меня куда-то пойти. Вдвоём. Ну, разве Данька, но это другое — он мой брат. Только почему Панкратьев! Вот ужас-то.
— А как мы мимо охранника пройдём?
Он посмотрел на меня с жалостью. Пробормотал:
— Ну, вообще… Детский сад. А ещё на крышу лезет.
В общем, через минуту он как-то хитро отщёлкнул замок в этой самой пристройке, и мы вышли.
Это было так удивительно. Вот так просто взять и уйти. И быть не в школе, не в музыкалке, не дома. А как-то нигде.
И было такое солнце, совсем тепло. Всё текло под ногами. И мы просто шли, очень быстро. Что хорошо оказалось в Панкратьеве, так это темп ходьбы. Совпал с моим. А то обычно все тащатся, как черепахи; поэтому я люблю одна ходить.
Мы шли молча. Панкратьев меня как будто вёл, коротко крутил ушастой головой на светофоре, и мы шли дальше. И я вспоминала, что вот так гуляла только один раз, с моим учителем Мареком. И это было сумасшедше. Мы шли с ним, а он говорил, говорил, читал мне лекции про итальянскую музыку. А потом мы вышли на Спиридоновку, и он показал мне особняк Морозова. И стал рассказывать, что его построил архитектор Шехтель, и много говорил про Шехтеля ещё. Потом повёл меня в Трёхпрудный переулок, и ещё… В общем, он водил меня по Москве и рассказывал, как Шехтель построил эти волшебные дома, а потом умер в нищете. И было солнце, и снег почти растаял, как сейчас. И моя виолончель висела у Марека на плече, он привык ходить с виолончелью, ему не мешает. А я думала, какой он умный, никогда не видела умных таких… И ещё думала, как хорошо с ним ходить, и что больше такого уже не будет.
И правда, больше такого не было.
— Тебе нормально, что мы молчим? — спросил вдруг Панкратьев.
— Ну да, — растерялась я от прямоты вопроса. Действительно, как-то неловко идти вместе и молчать. Обычно неловко. Но сейчас нет.
— Слушай, а чего ты вообще со мной пошла?
Ничего себе вопросец.
— Захотела и пошла. Не с тобой, между прочим, а сама по себе.
Потом я вспомнила, как он мне ответил на крыше: «а ты?» И спросила тоже:
— А ты чего со мной пошёл?
— Ну, я — совсем другое дело.
— Почему?
— Ну как! Вот со стороны можно подумать, что у нас с тобой… Э… Романтическая прогулка. И люди думают — надо же, с такой-то рожей отхватил себе девчонку симпатичную…
У меня стало возникать ощущение, что он специально хочет меня смутить. Вывести из равновесия. Ведь не ждёт же он, что я ему отвечу — да нет, ты очень даже ничего… Чего врать-то, если сам всё понимает.
— Ушастую такую девчонку отхватил, — сказала я. Понимаю — «симпатичную» он просто так ляпнул, к слову пришлось.
— Ха! Ушастая нашлась. Под шапкой незаметно.
Вот свинья. И говори с ним после этого.
А он вдруг добавил серьёзно:
— На самом деле мне наплевать, конечно, что там люди со стороны думают. Мне просто захотелось поговорить с человеком. А ты, вроде, тоже не против поговорить. И не дура вроде бы. Не дура же?
— Ну, вообще все про себя так думают. Что они не дуры.
— Я — точно не дура, — засмеялся Панкратьев. — Хотя иногда думаю, что мне мозгов не хватает.
— …И при этом думаешь, какой ты умный. Это же известный признак ума. Все вон не догоняют, какие они дураки, а ты догнал.
— Точно, — опять засмеялся он. — Слушай, похоже, я не зря с тобой пошёл.
…А я подумала, что и я тоже не зря. Похоже на то. И ещё подумала, что когда тебе говорят — да, у тебя реально уши торчат, но ты не дура. Это круче, чем папино «Сонечка у нас умница и красавица».
— Да, а ты докрутила про музыку? О чём думаешь, когда играешь — можешь сказать?
— Нет… Я забыла. Я сейчас думала о другом.
— О чём? — бесцеремонно спросил Панкратьев.
— Ну… Про учителя своего.
А ведь мне, пожалуй, нравится ему отвечать.
— Хороший учитель?
— Самый лучший, — ответила я опять честно.
Панкратьев вздохнул.
— Повезло тебе. Завидую. У меня такого нет.
— У меня, в общем, теперь тоже нет. Он уехал. В Москву.
— А. Жалко. Ну, хотя недалеко же. Ты можешь к нему ездить.
— А я и ездила.
Вот ничего себе! Я думала, никто об этом никогда не узнает, такая великая тайна. Взяла и разболтала Панкратьеву какому-то.
— Знаешь, это он меня научил думать не только о пальцах.
— Как его зовут?
— Марк… Марк Миронович.
— Ого! Вот имя. Сплошной мурмур. Ля мур? — ехидно прищурился он.
— Да ну тебя!!! — взорвалась я. — Вообще не буду ничего говорить больше.
— Извини. Да ладно, ты ж совсем не обиделась! Рассказывай давай. Ты же хочешь рассказать?
А ведь правда, хочу.
… И я рассказала ему. Про Капитолину, про то, как я у неё училась. Играла чего-то там, получалось так себе. Хотела музыку бросить, не знала только, как родителям об этом сказать. А потом Капитолина заболела, и на замену пришёл мальчик из училища, студент. Марк Миронович, Марек.
— Симпатичный, что ли?
— Нет, — честно ответила я. — Совсем нет.
Правда, лицо у него такое треугольное, острое. На какого-то зверька похож. Маленький, быстрый. Вот совсем этого не было, чтобы он мне внешне понравился. Он не похож на таких, которые сразу нравятся.
Я была в третьем классе. Сижу у него на уроке, пилю там чего-то. А он вдруг спрашивает:
— Как думаешь, вот это нота ля. Почему она здесь? Почему не «ми», ведь было бы логичнее, согласись? Зачем композитору понадобилось это «ля», чего он хотел?…
И я первый раз тогда подумала — а правда, почему? У Капитолины таких вопросов ко мне не было. Было: рука, локоть, пальцы. Выше, ниже, громче.
