я два года боролся за его освобождение, хотя он был неприятным человеком. А в чем дело? Воронков работал директором мебельной фабрики, а на ней орудовала мафия. Воронков пил, гулял и все подписывал. И вот его посадили, и все хищения повесили на него, а настоящие жулики остались на свободе. Мне говорили: «Ну и что? Твой Воронков тоже немного стоит». — «А как же закон? — спрашивал я их. — По закону Воронков может быть осужден только за халатность». Закон превыше всего? — произнес Глебов, не замечая Костиной мрачности. — Государство, которое позволяет нарушать закон, совершает аморальный поступок! Ты скажешь, ничтожного человека не надо спасать, пусть погибает. А я тебе отвечу: нет, нет и нет. Каждый должен иметь свой шанс на спасение. Я сказал это Лизе, как вот сейчас тебе говорю, и прочел по ее лицу, что ей понравилось, как я себя вел в деле Воронкова, и, признаюсь тебе, мне было это приятно. Потом мы сидели на берегу и бросали в Волгу камешки — кто дальше. Я победил Лизу, и в результате мы поссорились. Теперь я жду ее звонка, чтобы начать новую жизнь!
— Вы что, решили пожениться? — догадался Костя.
— Да. Точнее, пока решила одна сторона. — Глебов говорил как бы шутя, но был бледен и беспрерывно ходил по комнате. — А вторая должна об этом сообщить по телефону.
— Что ж, поздравляю. Лично я — за. — Костя улыбнулся.
— Спасибо. Честно скажу, я рассчитывал на твою поддержку. — Глебов уселся на стул у телефона. — Буду сидеть и ждать.
— Ну какая ерунда. — Костя рассмеялся. — Зачем тебе мучиться? Ты что, боишься? Тогда давай я позвоню. — Он схватил трубку, чтобы звонить. — Я уверен, она согласна. Уж поверь, я свою мамашку знаю.
— Нет, Костя, так нельзя. — Глебов взял у Кости трубку и повесил на рычаг. — Нельзя человека хватать за горло. Лиза позвонит, когда захочет. А я буду терпеть и ждать. Так надо.
— Ну ты странный! Зачем терпеть, когда можно не терпеть? Это же глупо. — Он подумал про себя, сколько он страдал из-за этого проклятого суда, сразу забыл обо всем, об отце и матери, испуганно спросил: — Так что мне делать с этой повесткой? Да прочитай ее наконец и скажи — это ошибка?
— Теперь никаких ошибок не будет, — твердо ответил Глебов, думая о своем. — Когда твоя мать семнадцать лет назад полюбила другого человека, то я не стал за нее бороться… Уехал. Теперь время показало: был не прав. Надо было поговорить с нею, попросить ее вернуться. Если бы она не согласилась, подождать, потерпеть год, два, десять лет, мне надо было всегда быть рядом с нею. Тогда я и про тебя узнал бы давным-давно… Я лежал в комнате, болел, она вошла с тобою на руках, а я махнул рукой — уходи, и все! Я даже не позволил ей рассказать о тебе… — Он снял трубку, приложил к уху и срывающимся от волнения голосом сказал: — Работает. Что же она не звонит?
— Ты что, издеваешься надо мной? — грубо взорвался Костя. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему!
— Ты о чем? — вздрогнул Глебов и посмотрел на него с удивлением.
— У тебя в руке повестка… в суд. — Костя видел, что Глебов его не понимает. — Ты ее держишь в правой руке. Это я тебе ее дал только что. Прочти и объясни, почему меня вызывают в суд?
Глебов поднял повестку к глазам:
— Все нормально… Обыкновенная повестка. Дело идет своим чередом. Наступила пора, тебя и вызвали.
— А почему не к тебе?
— Ты не в курсе, Костя… Это не полагается по закону. Не могу же я вести процесс, в котором главный свидетель — мой сын! — Глебов опять громко рассмеялся.
— Но об этом никто не знает! У меня ведь другая фамилия. Я — Зотиков. Ты — Глебов.
— Об этом знаю я, — улыбаясь, ответил Глебов.
— Ты мой папочка всего три месяца, — огрызнулся Костя. — Это счастливое известие еще не потрясло основ нашего города.
— Ну, как сказать, — весело возразил Глебов. — Я не делал из этого тайны… Рассказал всем, кому мог. С большим удовольствием. В подробностях. Многие даже удивились, что я стал таким разговорчивым.
— А зачем? — со злостью перебил его Костя. — Зачем ты всем все рассказал?
— Скорее всего, от радости, — ответил Глебов, восторженно глядя на Костю. — Раньше я жил только работой. Проснусь ночью, ни в одном глазу, лежу… Думаю, думаю… о тех, кого судят. Раскидываю, почему у них так сложилась судьба? Кто в этом виноват? Это, конечно, не главное для суда — кто виноват? Главное — само преступление. А у меня всегда — кто же виноват? Когда для себя решишь это, по-другому судишь. Иных жалеешь, сердце кровью обливается. Других казнишь… И тогда, между прочим, совсем плохо на душе. Думаешь, а ведь родился он нормальным ребенком… — Он замолчал, лицо скривилось в страдальческой гримасе. — Понимаешь, — проговорил он скороговоркой, боясь, что Костя его остановит, потому что тот уже встал и нервно заходил по комнате. — Раньше во мне не было радости. И я считал, что так и должно быть. Не предполагал, что смогу когда-нибудь радоваться. Жил знаешь как? Чем труднее, тем праведнее. А теперь? — Глаза его засверкали, лицо помолодело. — Сегодня проснулся от собственного смеха… Представляешь? По какому поводу, не знаю, но что-то там во сне случилось замечательное, и мой собственный хохот меня разбудил. Да я только за то, что нас свела эта история с автомобилем, готов расцеловать Судакова и отпустить его на все четыре стороны!
— Ну и отпустил бы! — обрадовался Костя. — Отпустил бы… и делу конец!
— Да нет, так нельзя.
— А ты возьми дело себе обратно — отпусти Судакова, и все! Ведь он не виноват. А? Прошу тебя.
— Но я же не смогу быть в этом деле объективным, — все еще улыбаясь, любуясь Костей, ответил Глебов.
— А я и не хочу, чтобы ты был объективным. Мог бы что-нибудь в жизни сделать и для меня.
— В этом ты прав… Я виноват… перед тобой и перед Лизой. Но теперь все будет по-другому! Поверь мне. Мы будем рядом, и я всегда буду тебя защищать. — Глебов взглянул на Костю, хотел его обнять, притянуть к себе: он показался ему несчастным и обиженным, но внезапное тревожное волнение поразило его.
Они стояли друг против друга, но не мирно стояли, а как перед схваткой. У Кости зло блеснули глаза и руки сжались в кулаки. В этот момент Глебов понял, что предчувствие беды в нем возникло
