Аркадий Кириллович говорил и понимал – нет, молчание Сони не отказ от убеждений, лишь легкое замешательство. Она воспалена, она сейчас безумна. Эх, если б безумие могло внимать словам!.. Аркадий Кириллович рассчитывал, что его постараются понять другие, кто меньше воспален, сохранил способность слушать.
И снова раздался голос Славы Кушелева:
– Аркадий Кириллович! Вы считаете, что счастье убийством – никогда, ни при каких случаях?
– Считаю. Счастье и убийство несовместимы.
– Вот для меня, как для всех, самое большое счастье – это жить на свете. А на меня вдруг в темном углу какая-нибудь, простите, сволочь с ножом… Так не отдам ему жизнь, нет! Постараюсь его… Если мне придется его пристукнуть, что же вы мне скажете: не имел права – убийством?
– Право убивать не имели ни он и ни ты. Он его нарушил, а ты защищал право на свою жизнь. Ты защитник жизни, если даже и прикончишь бандита.
И Слава бурно восторжествовал:
– Аркадий Кириллович! Вы очень, оч-чень хорошо сказали: можно убить и стать защитником жизни! Так это же и Колька сделал – убил ради жизни!
Аркадий Кириллович прицельно прищурился на Славу.
– Убить ради жизни… – повторил он. – Простая формула, м-да-а… Обещает простое решение. Опасно это, Кушелев.
– В любой точной науке разные неупорядоченные явления сводятся к простым формулам. Чем проще, тем лучше, наука только выигрывает, Аркадий Кириллович. Почему нужно бояться формул в обычной жизни?
– То, что ты называешь обычной жизнью, Слава, – многосторонней и сложней любой науки. Эта жизнь всегда наваливается на человека всем своим запутанным содержимым, где далекое неразрывно с близким, большое с малым, частное с общим. Простая формула не охватит всего. Тысячи лет религия подсовывала людям простые формулы – и много ли пользы?
– Но эта-то формула не религиозная! – возмутился Слава.
– Верно, религия подсовывала формулу – не убий, ты – убивай. Неужели лучше?
Слава вдруг подобрался, его широкое скуластое лицо посуровело.
– Аркадий Кириллович! – Он даже задохнулся от торжественности. – Это формула не моя. Ею – да, убить ради жизни, ради лучшей жизни! – пользовались Желябов, Перовская, Степан Халтурин! Теперь о них пишут книги, изучают на уроках истории…
– А книги и уроки истории тебе разве не говорили, Слава, что их исходные формулы были ошибочны, а путь безрезультатным?
– Совсем безрезультатным? – Слава еще более посуровел. – Ну нет, Аркадий Кириллович! Что-то они все-таки сделали. Все-таки история считает их героями, а не преступниками. История, Аркадий Кириллович! Есть ли справедливей судья?
Аркадий Кириллович распрямился, казалось, вот сейчас-то он и скажет свое – решающее, опрокинет Славу Кушелева, поставит точку. Но Аркадий Кириллович разглядывал Славу и молчал. А класс ждал, началось нетерпеливое ерзание, покашливание. Слава Кушелев выдерживал тяжелый взгляд учителя, не опускал глаз. А в стороне, над классом, забыто стояла Соня Потехина и тоже жадно вглядывалась в Аркадия Кирилловича.
Неожиданно обрушился звонок. Аркадий Кириллович опустил глаза и ссутулился. Класс зашевелился смелее, еще более нетерпеливо, но никто не вскочил с места, продолжали глядеть на Аркадия Кирилловича, ждали от него ответа.
За стеной, в коридоре, захлопали двери, школа сразу заполнилась бодрым водопадным шумом начавшейся перемены. И только тогда, не подымая глаз, Аркадий Кириллович заговорил:
– Если этот случай с Колей Корякиным пройдет сейчас мимо вас, никак не изменит, то вы – нет!.. вы не будете по-настоящему счастливы в жизни. Плохо жить чужим среди чужих. А если вы, несчастные, еще броситесь добывать себе счастье… убийством, плохо будет не только вам – всему миру… Можете идти. Вы свободны.
Все шумно поднялись над столами, но только один Вася Перевощиков ринулся было к двери и замер на полдороге. Класс стоял и глядел на Аркадия Кирилловича. Он, казалось, сейчас стал меньше ростом, не крупный, не массивно-прочный – сгорбленный, и руки суетно застегивают замок портфеля… Он вышел, не прикрыв за собой дверь.
– Ты его победил, старик, – подавленно бросил Славке Стасик Бочков.
– Похоже, что так, – ответил Славка Кушелев озадаченно и тревожно.
Все разом зашевелились, заговорили…
У Сони Потехиной все еще цвели пятнами щеки, а глаза недобро, зелено тлели.
8Соломон и Данила вышли от Сулимова в полном убеждении: глаза не открыли, отклика не нашли, слава богу, что сами дешево отделались – не накричал, не прицепился.
Но они сильно ошибались. Сулимова после их ухода охватило приподнятое беспокойство – похоже, запахло жареным!
Многие люди в течение нескольких десятилетий громоздили поступочек на поступочек, сооружали преступление. Кто-то из этих людей давно исчез и забыт, но кто-то и до сих пор жив-здоров, даже признается и раскаивается в невольном участии. И ни одного из этих людей нельзя поставить перед лицом правосудия – не ведали, что творили. Обвинять их так же нелепо, как обвинять молнию, спалившую дом, ураган, потопивший корабль, снежную лавину, похоронившую под собой путников, – явление столь же стихийного порядка. Приходится обвинять лишь несчастного мальчишку – отвечай за всех!
И вот в цепочке безвинно виноватых проступает фигура ни на кого не похожая, настораживающая.
Никто из одобрявших преступление не делал это ради собственной корысти. Илья же Пухов наливался, как присосавшийся клещ, и, как клещ, распространял заразу.
Никто не ведал, что творит. Илья Пухов не мог не сознавать, что его опека растлевает Рафаила Корякина. И надо быть полным идиотом, чтобы совсем не подозревать об опасных последствиях.
Ничью вину не подведешь ни под какую статью уголовного кодекса, а вина Пухова осязаема, вполне доказуема, обвинению подлежит.
Если перед судом предстанет один мальчик, то вряд ли суд станет вникать глубоко, в самые корни. А вот если рядом окажется зрелый, опытный, корыстолюбивый человек, сам лично преступления не совершивший, но способствовавший ему, то уж придется рыть в глубину, вскрывать незримое.
При вскрытии же потаенных корней часть вины с мальчишки снимется.
Пухов именно тот, кто нужен и обвинению и защите. Если, конечно, в сведениях Соломона и Данилы есть какая-то доля правды. Если Пухов и в самом деле сознательно спаивал Корякина. Если он при этом имел корыстные цели.
Если… Множество «если», которые Сулимову необходимо самым придирчивым и беспристрастным образом проверить и перепроверить, не доверяясь весьма непочтенным свидетелям.
«Запахло жареным», но этот запах может быть и наваждением. Однако Сулимов воспрянул: надо действовать, и немедля! Очень, например, интересно узнать, потрясен ли Пухов неожиданной смертью столь давнего друга. Позднее этого уже не узнаешь.
Сулимов решил свалиться на Пухова.
Он примерно таким себе его и представлял. У этого человека было все умеренно, приглаженно, ничто не бросалось в глаза – полноват без дородства, прост лицом, лысоват со лба, добродушен, но не угодлив, взгляд мягкий, не увиливающий и не прилипчивый, голос приглушенный, с легким, неназойливым достоинством. Такие люди вызывают уважение, но не западают в душу, не запоминаются. Они не взлетают высоко, однако, угнездившись где-то, устраиваются прочно и обстоятельно.
Сидели в маленьком кабинетике – чистый закуток со столом, и даже второго стула для посетителя не было, чтоб усадить нежданного гостя, хозяин притащил откуда-то складное легкое креслице.
– Вы давно знали Рафаила Корякина?
– С молодых лет. – Ответ без спешки и без раздумий, без настороженности.
Сулимов решился его озадачить:
– С того времени, как его собака порвала ваши штаны?
Пухов действительно был озадачен, своего удивления скрывать не стал:
– Откуда вам это известно? Даже я сам забыл.
– Вы в самом деле отравили его собаку?
Сокрушенное покачивание головой.
– Странно, – сказал Пухов, – поселка самого давно нет, люди, которые в нем жили, или вымерли, или разъехались, а вот сплетни остались.
– Вам их легко опровергнуть. Готов поверить на слово.
– Если так важно, отвечу – да, сделал. Кто-то же должен был от этой злой твари поселок избавить.
– Вы так и объяснили тогда Рафаилу Корякину? Пухов туманно усмехнулся.
– Что вы, разве можно! Тогда этот сопливый мальчишка с ножом же в кармане ко мне пришел. Ну а я все сделал, чтоб он этот нож не выдернул… Правда, потом все двадцать восемь лет ждал – все же выдернет, того гляди. Такой уж человек.
– Почти тридцать лет ножа ждали и дружили?
– Чего не было, того не было. Знакомы близко – да, а дружить – ой ли.
– И тем не менее всю жизнь вместе. Куда вас переводили, там сразу оказывался и он. Преследовал вас, что ли? Отделаться от него не могли?
– Мог бы…
– И что же мешало?
– Я же в нем талант открыл. Можно сказать, мастер Корякин – мое произведение.
