Сесилия Джемисон - Приемыш черной Туанетты

— Пойдем, пойдем, дитя мое! Мы потеряли столько времени, а это очень дурно. Плутишки были так забавны, что, глядя на них, я забыл обо всем. По совести, если архиепископ сделает мне выговор за эту слабость, он будет прав.

Филипп неохотно взялся за книги; внимательно слушая учителя, он мысленно представлял маленьких «детей» отца Жозефа, весело плясавших и кружившихся перед глазами.

Пробило восемь часов, пора было уходить. Мальчик поспешно собрал книги и ушел, забыв, что хотел спросить у отца Жозефа нечто весьма важное.

Мистер Эйнсворт сидел за мольбертом в верхнем этаже высокого здания по Королевской улице. Хотя это была его временная квартира, комната выглядела очень уютной. По стенам, живописно задрапированным дорогою тканью, было развешено много прелестных эскизов. Повсюду — на столах, подоконниках и даже на полу — стояли раскрашенные вазы, горшки с пальмами, папоротниками и другими изящными растениями — они придавали комнате вид живописной беседки. На мольбертах стояли неоконченные картины; старинный китайский фарфор и бронза красовались на полках; книги и журналы были разбросаны повсюду.

На низкой софе, покрытой турецким ковром, лежала молодая женщина; ее нежное худощавое лицо было смугло, а щеки горели лихорадочным румянцем. Одну руку она подложила под голову, в другой — держала книгу, куда даже не заглядывала. На ней было свободное белое шерстяное платье с черной каймой, а ноги покрывал мягкий черный плед. Она могла бы называться красавицей, если бы не болезненный, угнетенный вид. Время от времени женщина кашляла и беспокойно поворачивалась. Софа стояла у открытого окна, в которое вливался мягкий весенний воздух, тихо шевеливший нежные стебли пальм, стоявших у окна.

Мистер Эйнсворт, накладывая последние мазки на полотно, целиком ушел в работу. Однако вот он оглянулся и обеспокоенно заметил:

— Не слишком ли дует из окна, Лаура?

— Нет, — отвечала жена слабым, усталым голосом. — Я не могу без воздуха. И так мне трудно дышать.

— Разве тебе нынче хуже, дорогая? — мягко спросил мистер Эйнсворт, осторожно и ловко проводя последние штрихи.

— Не знаю, право. Я чувствую себя одинаково плохо все время. Кажется, слабость увеличивается.

— Дорогая моя, ты изведешь себя вконец. Постарайся преодолеть свое горе. Попробуй. Вот я же стараюсь забыть — стараюсь работать.

— Я не могу забыть, Эдуард; я не хочу забыть. Сегодня полгода, как мы потеряли его, нашего мальчика, наше единственное дитя. Что мы сделали, за что так наказаны? — И она разразилась рыданиями.

— Милая Лаура, зачем говорить так?!. Может быть, не в наказание послано нам наше горе; может быть, это милость к нашему дитяти! Постарайся думать так, и это облегчит твое состояние. Успокойся хоть ради меня! Смотри, какое лучезарное весеннее утро. Послушай, как поют птички внизу, во дворе; а как пахнут померанцы, жасмины и розы! Взгляни на крыши, потонувшие в солнечном сиянии, на эту царственную магнолию в соседнем саду, позлащенную яркими солнечными лучами!

— Для него нет ни поющих птиц, ни душистых цветов, ни солнечных лучей в темной могилке! — вскричала она, обливаясь слезами.

— Не думай о могиле! Думай о жизни, а не о смерти; подумай о других детях, которые живут для одних только страданий; подумай о тяжелой жизни той девочки, у которой я купил вчера восковую статуэтку. — И мистер Эйнсворт взглянул на «Квазимодо», стоявшего на полке и выделявшегося на фоне яркого бархата. — Маленькая девочка очень заинтересовала меня, а мальчик, пожалуй, еще больше. Не сочти меня сумасшедшим, но мне показалось, что он ужасно похож на нашего ребенка. Почти тот же возраст, и, что еще удивительнее, его тоже зовут Филипп.

— То же имя! Какое странное совпадение, — с заметным интересом сказала миссис Эйнсворт, приподнимаясь с кушетки. — Но я не могу себе представить, чтобы уличный мальчуган мог походить на нашего мальчика.

— Милочка, он совсем не похож на уличного мальчишку; он кажется таким выдержанным, таким… Да вот ты его увидишь. Я думаю, они придут сегодня. Бедной малютке ужасно хотелось продать фигурку Эсмеральды, а мальчик так и загорелся, когда я стал рассказывать ему о моих картинах. Ты увидишь, какие у него ясные голубые глаза.

— У него голубые глаза?

— Да, такие же глубокие, темно-голубые глаза, какие были у нашего мальчика, и такие же густые, темные кудри… Правда, он одет очень бедно, но опрятно, и вид у него удивительно милый! По всему видно, что близкие окружают его любовью и заботами.

Не успел мистер Эйнсворт договорить, как раздался легкий стук в дверь. Он предложил войти, и из-за большой, тяжелой двери показались две маленькие фигурки, очень смущенные, но с выражением большой решимости на лицах.

— Видите, я привел Дею, — заявил Филипп, гордый своим поступком.

В эту минуту он был прелестен: раскраснелся, румянец играл на его щеках; темные кудри тяжелыми кольцами падали на белый лоб. Туанетта нарядила его в лучшее платье, состоявшее из белой полотняной куртки и новых синих панталон; в одной руке у него была соломенная шляпа, а другой он держал Дею, словно опасаясь, что она может сбежать.

Смуглое нежное личико девочки было возбуждено, глаза полны ожидания и удивления, губы улыбались слабой, застенчивой улыбкой. В этот день у нее был более здоровый, довольный вид, и это делало ее еще милее. Одной рукой Дея уцепилась за Филиппа, а в другой держала корзиночку с «Эсмеральдой».

Лицо мистера Эйнсворта сияло от удовольствия, когда он подвел детей к жене.

— Вот, Лаура, — проговорил он, улыбаясь, — вот мои маленькие натурщики. Что ты скажешь о них?

Миссис Эйнсворт, не замечая Деи, устремила глаза на Филиппа с выражением горестного недоумения и изумления на лице. Она не вымолвила ни слова, но после минутного молчания отвернулась и, закрыв лицо исхудалыми руками, горько зарыдала.

«Она поражена сходством, как и я», — подумал мистер Эйнсворт, отводя детей на другой конец комнаты, чтобы вид чужого страдания не расстроил их. Он стал показывать свои редкости, картины, цветы; угощал детей фруктами и конфетами; сунул в корзину Деи пятидолларовую монету и водрузил «Эсмеральду» на полку рядом с «Квазимодо». И только когда дети почувствовали себя непринужденно, он натянул свежее полотно на мольберт и поставил их позировать. Филипп вначале все срывался с места: ему хотелось видеть, как художник рисует и как это выглядит со стороны. Деа же стояла, как маленькое изваяние; она привыкла позировать и не раз терпеливо сидела целыми часами, служа моделью отцу.

Пока мистер Эйнсворт писал, захваченный работой, миссис Эйнсворт придвинулась в кресле к детям и недвижно сидела, не спуская глаз с Филиппа. Мистеру Эйнсворту хотелось сделать это первое посещение детей как можно более приятным для них, хотелось вызвать в них желание приходить сюда еще и еще. Работая, он весело разговаривал с ними — и так, что дети скоро стали ему отвечать. Он расспрашивал, как это скульптор согласился отпустить к нему девочку. После нескольких умело поставленных вопросов Деа смущенно призналась, что ей хочется заработать денег для покупки отцу сочинения Гюго в издании Гашетта, и что только поэтому бедный папа́ позволил ей позировать художнику. Отцу давно очень хочется иметь эту книгу.

Пока Деа рассказывала о своей нелегкой судьбе, мистер Эйнсворт украдкой поглядывал на жену; она прислушивалась к словам Деи, но не спускала глаз с Филиппа. На ее лице было более спокойное выражение, чем всегда; и она выглядела не такой убитой.

Наконец, после довольно продолжительного сеанса, художник отпустил маленьких натурщиков, объявив, что они свободны, как птицы, выпущенные из клетки.

— Нам пора уходить, — сказал Филипп, переминаясь с ноги на ногу и бросая жадные взгляды на полотно, где вырисовывались контуры его самого и маленькой подруги. — Мне бы очень хотелось остаться и посмотреть, как вы рисуете, но нынче мне нельзя. Селина обещала присмотреть за моими цветами, а теперь мне надо бежать продавать их.

— А Гомо спит под стойкой, — прибавила Деа, — я велела ему дожидаться меня, и он подумает, что я уж не вернусь.

— Но вы, наверно, придете завтра? — спрашивал мистер Эйнсворт. — Вот вам и плата, вы так славно позировали. — И он протянул детям по серебряному доллару.

Филипп радостно улыбнулся.

— Благодарю вас, сударь! — промолвил он. — Мне пришлось бы целый день продавать цветы, чтобы выручить столько.

Личико Деи сияло от удовольствия. Она вертела доллар во все стороны и смотрела на деньги, словно не веря своим глазам.

— Доллар — пять франков! — твердила она восторженно. — Ах, сударь, можно за доллар купить ту книгу?

— Нет, милая, я думаю, нельзя, но ты приходи завтра, и мы обсудим, как помочь этому.