Революция требует жертв… Нежданно перед глазами встало печальное лицо Вари. Ожидание, вопрос были на этом лице. Да, предстоял еще один трудный разговор…
Алмазов разглагольствовал, наслаждаясь замешательством гостя. Бедная Лапша ерзала на низеньком пуфе, ее голубые глаза перебегали с желчного лица мужа на застывшее, потемневшее лицо Андрея.
— Закон таков, — журчал голос хозяина, — кто кормит, тот воспитывает. Не взыщите, если к девчонке наше прилипнет. Постоишь на ветру — обветришься; под дождем — вымокнешь. А вообще-то приводите. Не голодранцы пока, слава богу.
Андрей встал, выпрямился. Теперь ему снова был виден набросок «в духе Менье» — суровое лицо кузнеца.
— Одно знайте… — хрипло выговорил гость. — Все вам возмещу сторицей. Если вернусь… Все, что уйдет на Асю. Каждый кусок!
— Что значит — вернусь? — живо спросил Алмазов. Он тоже привстал и глядел на Андрея теперь уже снизу вверх.
— В армию ухожу.
— Призывают? — прищурился Алмазов. — Или как?
— Конечно, призывают, — поспешила вставить его жена. — Не вина молодых людей, если их забирают.
Асина тетка недвусмысленно подсказывала Андрею разумный ответ. Надо было подтвердить: «Призывают» — и беспомощно развести руками, как это только что сделала она. Но в комнате, которую плотные, тщательно задернутые шторы отгораживали от чужих глаз, прозвучало:
— Добровольцем иду.
— Браво! — со странной усмешкой отозвался Василий Миронович. — Может быть, вы и правы.
— Знаю, что прав.
Алмазов разглядывал гостя, как некое диковинное животное, затем взялся за нижнюю пуговицу его неказистого, под стать грубошерстной фуфайке, пиджака.
— Кто знает, пожалуй, комиссаром вернетесь? Так от родни не отвертывайтесь. Порядочные люди платят долги.
— Я же сказал, все возмещу.
Хозяин тряхнул пышной шевелюрой:
— Кому это надо, все? Найдем другой способ посчитаться. Времена сложные… Поняли?
Андрей понял. Перед ним стоял человечек, который брался не только кормить, но и воспитывать Асю. По спине пробежал холодок. Ведь действительно что-то «прилипнет»…
— Нет, — сказал он. — Не понял.
«Моллюск», — подумалось ему. Андрей не очень точно помнил, что значит это подвернувшееся ему слово, но именно оно всплыло в решительную минуту. Будучи от природы застенчив, Андрей отличался неловкостью в словесных перепалках; если ему и приходило на ум обидное меткое словцо, он поносил им противника после, когда перебирал в памяти все перипетии происшедшего горячего разговора. И все же он бросил Алмазову:
— Моллюск! — Кинувшись прочь из комнаты, добавил: — Думали из девочки сделать моллюска?!
Рванув с вешалки тулуп, пропитавший овчинным духом всю переднюю, еле дождавшись, пока трясущиеся руки хозяйки одолеют сложную систему замков и задвижек, Андрей наконец соскочил с крыльца, жадно глотнул морозный воздух. Хлопнув калиткой, остановился, пробормотал:
— Вот какая штука.
Утро прошло в полной растерянности. Чтобы не шуметь в общей комнате, не разбудить заспавшуюся Асю, Варя и Андрей обсуждали ее судьбу в промерзшей, промозглой детской. Андрей успел побриться, обтереться ледяной водой, — мобилизовался, по собственному выражению. Но и «мобилизовавшись», придумать ничего путного не мог.
Варя в конце концов сказала:
— Оставляйте ее на меня. Как-нибудь продержимся. Может, с нового года легче станет.
— Легче? Быстрая ты, Варенька… Нет, вдвоем вам оставаться нельзя, пропадете обе.
— Обеих жалко?
— Конечно… Глупый вопрос.
Вновь всколыхнулись Варины надежды. Он назвал ее Варенькой, он и о ней тревожится. Главное, глупый вопрос. На бритых щеках должны бы показаться ямочки, но лицо, каждую черточку которого Варя хочет запомнить, сковано бедой, как морозом, глаза застывшие…
И все же Варя ждет, не может не ждать. Сейчас будет сказано то. Сейчас все решится.
Но Андрей, пораздумав, говорит совсем о другом:
— Слушай внимательно. Я завтра вышлю тебе письмо за подписью военного комиссара. Ты с этим письмом пойдешь… Я укажу, куда надо идти, кажется в Комиссариат призрения. Может, и не сразу устроишь ее, но устроишь. Говорят, в детские дома очереди. Много сирот.
— В приют хлопотать? В сиротский?!
— Приют — прежнее слово. Асю им не пугай. Помни: детский дом.
— Все одно приют!
Варьку с малолетства страшило это слово. Она едва избежала участи попасть в одно из прославленных учреждений ведомства императрицы Марии, в эти казармы для детей низших сословий. Варя шепчет:
— Аська — приютская! — и поднимает глаза к отсыревшему потолку. — Каково покойнице слушать?! Да… — вдруг спохватывается Варя. — Ей ведь письмо пришло.
Горько было вскрывать конверт, адресованный Ольге Игнатьевне Овчинниковой. На листочке штамп: «РСФСР. Народный Комиссариат Просвещения». Пониже: «Отдел Единой Школы». Далее следовало приглашение зайти для направления на работу.
Варя подробно рассказала Андрею, давно не наезжавшему в Москву, как Ольга Игнатьевна с месяц назад, сразу после Октябрьских праздников, надумала пойти в Наркомпрос.
Прошение, содержащее просьбу о предоставлении ей должности, тщательно составлялось дома. Варя помнила его чуть не наизусть. Ольга Игнатьевна перечислила все, чему могла научить школьников в качестве преподавательницы ручного труда. Плетение, лепка, вырезывание, металлопластика. Не забыла написать и про частную группу, которую вела перед самой революцией.
И вот… любезно предлагают место.
Даже в Замоскворечье, как она и просила.
Пока Ольга Игнатьевна еще не впала в беспамятство, она не раз повторяла: «Пришлют ответ, а я валяюсь». И все сожалела, что слушала кого не надо. Тех, кто убоялся новых школьных порядков, из-за кого она так поздно решилась пойти на Остоженку, в Наркомпрос.
— Да, поздно… — глухо сказал Андрей и ткнул пальцем глобус так, что тот, подняв облачко пыли, завертелся вокруг оси.
Варя не сразу решилась нарушить гнетущее молчание.
— И Асю с собой брала… — сказала она. — Когда с прошением…
— Да, да… Асю… — Андрей встрепенулся. В день отъезда некогда было задумываться. — Так вот, Варя, выход один — приют! То есть — детский дом. Если ты не добьешься толку в Комиссариате призрения, или, как его, обеспечения, ступай в Наркомпрос. — Андрей повертел в руках запоздавшее письмо. — Прихватишь его. Спрячь, — и пошел говорить с Асей.
Наступил час проводов. На вокзальной площади бурлила толкучка. Множество подошв утаптывало подсолнечную шелуху, окурки, перемешивая их со снегом. Ася всегда побаивалась людских сборищ, брани, толкотни; всегда сторонилась тех, кого мать называла уличными мальчишками, но сейчас ей, понуро бредущей рядом с Андреем и Варей, остро захотелось затеряться в толпе, ускользнуть неизвестно куда.
«Заделаюсь уличной девчонкой», — мелькнуло в голове.
Но желание тут же выдохлось, снова Асю сковало безразличие. Она и утром смолчала, узнав, что ее решили сбагрить в приют. Пусть. На то она и круглая сирота…
Двери вокзала, ведущие в помещение бывшего первого класса, получили от новых властей право впускать пассажиров всех сословий. Для них уже не был невидалью ни овчинный тулуп, выданный управлением Торфостроя, ни валенки, ни заплатанный рюкзак. Они спокойно впустили Андрея и обеих его понурых спутниц.
— Ждите меня здесь, в зале, — распорядился Андрей. — Найду своих, разузнаю насчет теплушки и вернусь.
Вокзальная суета, едкие запахи карболки и махорочного дыма оглушили Асю. Она остановилась, безразличная к тому, что ее толкают и ругают: не там-де и не так стоит.
Варя лихорадочно выискивала местечко, куда можно было бы усадить Асю. Пристроить ее — означало развязать себе руки. Наконец удалось втиснуть девочку между чьими-то мешками, поставить у ее ног туго набитый рюкзак. Злоумышленники не могли знать, что в рюкзаке кипа брошюр, которые Андрей по дороге захватил в издательстве ЦИК, поэтому Варя шепнула:
— Если отойду, не зевай! Народ такой, что из-под седока лошадь уведут.
Правда, ближайшие соседи Аси выглядели совсем безобидно. Неподалеку, опершись на трость, дремал вполне приличный господин, рядом восседала на сундуке молодая мамаша, поглощенная заботой о сыне и своем увязанном, упакованном скарбе. Ее малыш в длинной, до полу, поддевочке не давал минуты покоя, ему не сиделось; мать то и дело ловила его за концы красного широкого кушака. Однако, следя за сынишкой, ни на миг не забывала о багаже. Нога ее была словно пригвождена к сундучку, неотрывно стерегла его.
«Так вот и я, — грустно подумала Варя, — что бы ни делала, думы все об одном. Никуда не денешься».
И встрепенулась: не прозевала ли возвращения Андрея Игнатьевича?
