— Много ты понимаешь! — косится в его сторону Колька Мерлин. — От тебя даже Бобик отворачивается. Ты его за хвост дёргаешь.
Учительница смотрит на Стасика. У него глаза блестят, лицо печальное.
— Люди, которые любят животных, — говорит учительница, — имеют хорошее, доброе сердце. Вот такое сердце было и у старика Елески.
Стасик взволнован. Ведь он тоже очень любит животных, и особенно Бобика. Ему кажется, что учительница говорит сейчас и про него. Стасик моргает глазами и смущённо смотрит на Валентину Григорьевну.
Второй урок — история. Его ведёт сам директор Владимир Семёнович.
На уроке истории повторяют материал, который проходили ещё в начале года. Владимир Семёнович спрашивает Петю Гусева, когда было Ледовое побоище. Он, не думая, называет 1905 год, потому что задано было учить про этот год. Забыл, наверное, что идёт повторение. Об Александре Невском слова не может сказать. Стасику даже стыдно за него: мальчишка, а таких полководцев не знает. А вот Стасик сам много раз был Александром Невским, когда в войну играли.
— Стасик, помоги Пете, — просит Владимир Семёнович.
Стасик не только рассказывает, что ранней весной 1242 года русские побили на талом льду Чудского озера немецких рыцарей, но и рисует на доске построение вражеского войска перед боем. Рыцари думали обхитрить русских. Они с мечами и копьями ехали верхом на конях, выстроив свои отряды в виде тупого клина или, как сказано в учебнике, «свиньёй». Стасик нарисовал не только эту «свинью», но и длинными стрелами изобразил удар русской конницы из засады.
— Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет! — гордо произносит он в заключение слова Александра Невского.
Владимир Семёнович ставит ему пятёрку.
Весь день Стасик находится под впечатлением своего собственного рассказа об Александре Невском. Вечером, когда все уроки уже выучены, он предлагает Пете:
— Давай в «ледовое побоище» играть! Как в снежную крепость…
— Сейчас темно уже. На улицу не выпустят, — возражает Петя.
— И не нужно. В спальне поиграем.
— А где мы лёд возьмём? Его в комнату не натаскаешь!
— Вот чудак! Лёд мы сами придумаем. Он будет у нас… мысленно. Понимаешь? А чтоб вокруг белым-бело было, можем простынку на полу расстелить. Согласен?
— Ну, если только мысленно, в голове, — согласен.
— Я буду Александром Невским, а ты, Петька, — тевтоном.
— Почему же я — пёс-рыцарь, а ты — Александр Невский? Ишь, хитрюга.
— Не можем же мы сразу оба быть Александрами Невскими! Вот я тебя зарублю, спущу под лёд и тогда — пожалуйста, сколько угодно можешь быть Александром Невским, а я — псом-рыцарем.
— Ну, это другое дело!
Стасик вскакивает на тумбочку:
— Ребята! Сдвигайте койки! Стелите простыни. Начинаем «ледовое побоище».
Жильцы комнаты разбиваются на два отряда и, махая подушками, готовятся к атаке.
В спальне начинается великое сражение.
— Стаська, только разозли меня. Только разозли… — петушится Мирон, и его толстые щёки смешно шевелятся.
— Смерть тевтонам! — восклицает Стасик и бьёт его подушкой по макушке.
— Ах так, ах так! — рычит рассерженный Мирон и тащит Стасика за штанину вниз.
Тумбочка шатается, скрипит и, наконец, валится набок. Стасик, потный и красный, лежит на полу. На лбу у него шишка.
Когда директор Владимир Семёнович перед ужином заглянул в ребячью комнату, то уже нельзя было разобрать, где псы-рыцари, а где храбрые воины Александра Невского.
После «ледового побоища», организованного в спальне, Стасик приуныл. Унылым он стал вовсе не из-за сизой шишки на лбу и даже не из-за рубахи, которую в пылу сражения порвал разъярённый Мирон. Тревожит другое — странное поведение Владимира Семёновича. Даже разговаривать не хочет со Стасиком. Пройдёт мимо, кивнёт головой — и всё, словно Стасик не человек, а ничтожная букашка. Разве это не обидно?
Первые два дня Стасик ещё мог держать себя в руках. Придёт с уроков, пообедает и вместе с товарищами садится за учебники. И учебники были послушными — легко отдавали свои знания. Но на третий день заупрямились. Сколько ни зубри, ничего не остаётся в голове. А всё потому, вероятно, что Владимир Семёнович наказывает его своим молчанием.
— Странный он какой-то человек, — жалуется Стасик Пете. — Не ругается. И в круг позора не ставит.
— Слышал, что вчера Владимир Семёнович сказал? Сказал, что запрещает в интернате рисовать круг позора. У нас теперь будет круг почёта.
— Для хулиганов? Вот здорово!
— Нет, для спортсменов, которые победят.
После занятий Стасик приближается к двери с табличкой: «Директор». Ждёт появления Владимира Семёновича. Пока не поговорит с ним начистоту, не успокоится.
Директор выходит из кабинета. На Стасика — ноль внимания. Направляется в столовую. Стасик за ним.
— Проголодался, Комов?
— Я… Мне… — Стасик не знает, что сказать. — У меня в животе что-то колет.
— Тогда тебе не в столовую, а в медпункт нужной. Ступай к врачу.
Разговор не получается. Но Стасик не отступает от своего. Теперь он дежурит у дверей столовой. Должен же Владимир Семёнович выйти обратно!
— Караульным к щам приставили? — с издёвкой спрашивает, пробегая мимо, Женя Окунева.
Стасик хочет сказать в ответ что-то хлёсткое, но в этот миг дверь открывается, и появляется директор.
Он озабочен. Не замечая Стасика, спускается на нижний этаж, в мастерскую. Стасик едва успевает за ним.
«Хоть бы обернулся, — обиженно думает Стасик. — Молчит. Лучше бы обругал».
Чтобы как-то привлечь к себе внимание, Стасик начинает громко, на весь коридор, стонать. Тут Владимир Семёнович замечает его:
— Опять живот болит?
— Хуже — всё тело.
— Хитришь ты что-то, Комов, — говорит директор. — Виноватым себя чувствуешь? Теперь, пожалуй, самое время поговорить по душам. Идём ко мне в кабинет.
Они заходят в знакомый директорский кабинет. Садятся друг против друга. Стасик вспоминает, как ещё совсем недавно пили они здесь с директором чай. Теперь Владимир Семёнович, конечно, не угостит его чаем.
— Ты, поди, ждёшь, что я ругать тебя начну? — спрашивает директор. — А мне что-то не хочется. Думал, мы друзьями станем — не вышло. Жаль.
Стасик огорчён ещё больше. В носу щекотно, чихать хочется.
— Я хочу дружить, — бубнит он.
— Тебе-то хорошо. А мне, директору, с таким непутёвым дружить нельзя. Каждый скажет: «Директор, а повлиять на него не может».
— Не скажут. Всё я уже понял. Всё!
Владимир Семёнович не отвечает, молча направляется к шкафу:
— Чайку бы не мешало попить. Чайник ещё тёплый.
Они пьют душистый, крепкой заварки чай.
— Слушай, Стасик, — говорит ему директор, — я видел, как ты однажды кувыркался на полу и вверх ногами ходил. Для цирка готовишь себя?
— Нет. Хочу в космос слетать.
— В космос? Зачем же для этого вверх ногами стоять?
— В космосе по-всякому придётся: и вниз головой, и на боку, и кувыркаться. Невесомость. Вот я и тренируюсь.
— Что верно, то верно: в космос без подготовки не пустят. Только ведь одним кувырканием тут не отделаешься.
— Я ещё на брусьях тренироваться буду, чтобы мускулы затвердели.
— На брусьях без опытного наставника трудновато. Хорошо бы для этой цели тренера-спортсмена иметь.
— Можно ещё и военного, — подсказывает Стасик и вздыхает. — Только где военного-то возьмёшь? Был генерал и ушёл. Одна пуговица осталась.
— Не только пуговица, — улыбается директор. — Генерал нас не забывает. Утром по телефону звонил. Сказал, чтобы гостей-танкистов честь по чести в интернате встретили.
— Вот бы! А когда?
— Сегодня. После ужина.
— Да мы их так встретим! С барабаном и трещотками!
— Барабаны у них и свои имеются. Трещотки же лучше оставить в покое. А то, чего доброго, танкистов оглу́шите.
— Как же тогда встречать? Может, в их честь пальнуть из пушки-снегометателя?
— И пальбы не надо. Чего-нибудь другое придумаем. Только ты пока об этом никому. Договорились?
Вечером пионерская линейка, вытянувшись из конца в конец зала, замирает в ожидании приятных новостей. Сейчас ребята услышат что-то необычное и очень важное. Торжественно поблёскивают глаза пионервожатой. Она в белой шёлковой кофточке, по-праздничному нарядная. Руки её то ложатся по швам, то тихо щупают кончик галстука, то прячутся за спину. Волнуется Любовь Павловна. И ребята, глядя на неё, тоже волнуются: что-то она скажет им?
Вожатая отбрасывает со лба светлую лёгкую прядь. Но волосы не слушаются её, снова падают на лоб.
