— Для таких коней в Родничках и наездников теперь не сыщешь, — сказал Буланкин. — Гляньте вон на Акулу.
Из конюшни вышла высокая гривастая кобылица, гордо отмахиваясь головой от задевающих ее лошадей.
— Не обучали еще, — кивнул Кузьма Платонович.
— Да-а, красавица, — протянул Юркин отец.
Мужчины еще что-то сказали и, загрохотав, покосились на нас.
— Вам тут чего нужно? — строго спросил Буланкин.
— Покататься хотели, — признался Мишка.
— На племенных нельзя. Хотите, ловите вон стригунков.
— Акулу обучи́те, — поддел нас бригадир.
— Пошли, — позвал Мишка.
— Пойдем…
В конюшне мы забрались на перекладины и ждали, когда под нами остановится какой-нибудь стригунок-двухлеток, чтобы прыгнуть ему на спину. Иначе на стригунка не сядешь.
Лошади забыли про нас, успокоились, уткнули морды в ясли. Прямо подо мной остановилась Акула.
Я опасливо покосился на нее и услышал Мишкин шепот:
— Сигай, чего ты!
Я нагнулся и щучкой нырнул с перекладины на лошадиную спину, вцепился в гриву. Акула шарахнулась в сторону и метнулась из конюшни — в дверях я едва успел подогнуть голову. Всполошив других лошадей, она бешено носилась по базу, становилась в дыбки, падала на передние ноги.
— Держись! — испуганно крикнул Буланкин и начал торопливо открывать ворота.
Я клещом вцепился в гриву.
Акула вылетела с база и напрямик, через луг, вытягиваясь в струну, понесла меня к Куликовой горе. Она мчалась по снежной целине, утопая в сугробах, и лишь у самой вершины сбавила бег. С горы Акула пошла шагом. Я уже совсем успокоился, но вдруг, тряхнув головой, она опять взяла намет. Возле фермского колодца она размашисто поскользнулась, и я, перелетев через ее голову, упал на твердые обледенелые кочки. Из глаз сыпанули горячие искры, грудь сцепило обручем. Я попытался встать, но не смог.
Запыхавшись, ко мне подбежал Мишка.
— Ты чего, ушибся?
Я чуть шевельнул головой, что-то теснило грудь и раздавливало там слова.
Мишка молча кинулся от меня и вскоре прибежал с салазками — отобрал у каких-то малышей.
— Садись, повезу, — приказал он.
С его помощью я ползком забрался на салазки, и Мишка покатил меня.
Пока добрались до своей улицы, я немного пришел в себя, и стало стыдно лежать на санках.
— Мишка, погоди, я встану… Сам пойду.
— Лежи, — строго отозвался он и зашагал быстрее.
У наших ворот повстречалась Енька.
— Вы что, на санках катаетесь? — засмеялась она.
Я уткнулся носом в холодные доски и закрыл глаза.
— Что случилось? — испуганно спросила она: наверно, по лицу Мишки догадалась, что нам не до игрушек. — Что с ним, Миша?
— С Акулы упал, — нехотя проговорил он.
— С какой акулы?
— С лошади, на лед.
— Он что, потерял сознание?
— Да, — соврал Мишка, — но жить, наверно, будет…
Я так и не поднял головы, не открыл глаз, хотя и хотелось мне поглядеть в это время на Еньку.
…И потянулись дни, скучные и длинные. Раньше я не замечал времени, день приходил с пробуждением и уходил легко, незаметно. Теперь пустое время тянулось, как серая осенняя паутина. По утрам мать оставляла мне еду и бежала на ферму. Я лежал на горячих кирпичах и слушал, как голосит печная труба, шуршит снеговая крупа по окнам и ветер мечется по крыше, роется в соломе и все никак не может найти, что там потерял.
Иногда, возвращаясь из школы, ко мне заходил Мишка, но сидел он недолго. Совсем неинтересно быть с человеком, который лежит на печи, с ним нельзя пойти покататься на лыжах или пострелять в сорок. Мишка рассказывал мне, что происходит в станице, и было обидно, что я в стороне от всех этих дел. Пока я болел, через станицу тягачи тащили неисправные танки. Один танк почему-то бросили возле церкви, и пацаны теперь целыми днями сидели в нем. Однажды Мишка похвалился, как он у военных, работающих в МТС, купил за курицу сто патронов. Курицу он украл у себя дома. У нас тоже было три курицы, и я мог бы иметь сто патронов. Но самое интересное всегда происходит без нас.
Как-то зашла Енька, я был один в хате, и она застеснялась. Остановясь на пороге, стала говорить, что пришла по поручению пионерской дружины.
— Я буду помогать тебе готовить уроки, чтобы ты не отстал, — сказала она.
— Мне Мишка рассказывает, что проходят, — отказался я.
— Он же в седьмом! — Енька подняла на меня глаза.
— А он у наших ребят узнает, что задают, — нашелся я. — Да я уже скоро выздоровлю…
Енька помолчала, щелкнула замками портфеля и подала мне книжку.
— Это я для тебя в библиотеке взяла.
«Дикая собака динго», — прочитал я название книжки. Ну что ж, про собаку можно почитать, я давно мечтал заиметь гончую…
Про собаку было написано немного, но книжка заинтересовала меня. Мне понравилась девчонка, которую дразнили Дикой собакой. Она была похожа на Еньку. И в другой книжке — Людмила, за которую Руслан отрубил Черномору бороду, тоже напоминала Еньку. И мне самому захотелось написать книжку. Про нее. Я решил писать стихами. Взял карандаш, лист бумаги…
Когда читаешь чужую книжку, так и кажется, что запросто сможешь написать сам такую же. Лишь бы было побольше бумаги да мать не ругалась бы за керосин. Но вот бумага нашлась, и лампу незачем зажигать — во дворе еще светло, а стихи не получались. Конечно, Енька неплохая девчонка, но все же не героиня. Что про нее напишешь? Вот если бы на войне мы с ней встретились… Я подумал об этом, и стихи пошли сами собой. Только Енька была уже не ученицей пятого класса, а смелой санитаркой. Она днем и ночью носила раненых, делала им «перевязки, как в сказке», потом ее тоже ранило, и один боец, тоже храбрый (имя его я не назвал, постеснялся), спас ее почти из-под гусениц танка.
Листок со стихотворением я вчетверо свернул и спрятал в валенок. Скоро у меня появилась еще бумага — мать принесла с фермы пачку накладных на выдачу фуража, я обрадовался и в тот же вечер начал писать роман. Он был про войну. Мои солдаты часто сбивали немецкие самолеты и без конца совершали подвиги. Иногда и они погибали, но перед тем, как умереть, каждый из них обязательно говорил что-нибудь возвышенно-героическое. Раньше я читал книжку про запорожцев, они погибали тоже так. А сам я не видел, как умирают люди на войне…
Роман мой остался незаконченным, я выздоровел и опять пошел в школу. Как раз шла подготовка к Новому году, мне дали учить стихотворение и поручили перерисовать из книг снежных королев и избушки на курьих ножках.
…Наступил новогодний вечер, первый вечер в моей жизни. До этого мы всегда встречали Новый год утром. Ребята собрались в коридоре еще задолго до начала, играли в «жучка», а девчонки стояли у стен присмиревшие, руки по швам. Наконец открыли дверь в большой класс, и мы ворвались в него. В классе было светло как днем — под потолком висели лампы, штук шесть. В центре стояла сосна, увешанная поблескивающими игрушками и бумажными раскрашенными гирляндами, на стенах — мои рисунки.
Из соседнего класса появился Дед-Мороз — Володька Волдырь, в длинном отцовском полушубке, с бородою из белой овечьей шерсти и с толстой палкой. Он поздравил всех с наступающим Новым годом, а потом вспомнил про Снегурочку, и ее стали звать хором. Из того же класса выбежала Снегурочка — Енька, в белом марлевом платье, в поблескивающей короне на голове. Все громко захлопали ей.
Дед-Мороз и Снегурочка стали разговаривать, и я видел, как Волдырь взял Еньку за руку.
Под сосной на маленькой табуретке села Мария Ивановна с мандолиной в руках, и мандолина тоненько застрекотала. Танцевали почти одни девчонки, из ребят только Юрка Чапаенок да два-три семиклассника. Белое Енькино платье было видно отовсюду.
— Глянь, Мишка, как солнце! — вырвалось у меня.
Он удивленно покосился на меня.
— Корона как солнце, — спохватился я.
Домой я возвращался один. Падал легкий снег, он медленно кружился — будто под музыку. Я глядел на него и улыбался непонятно чему.
— Мама, глянь, какой снег! — возбужденно сказал я, вбежав в хату.
Она чуть задержала взгляд на окне и ничего не ответила. Потом мы пили чай вприкуску с подарочными конфетами и мечтали о том дне, когда наступит победа. Верилось, что день этот близок.
— Спой, мама, — попросил я. — Ты уже давно не пела.
— Ой, какие тут песни…
— Спой, — продолжал я упрашивать. — Про молодого летчика.
Она подумала, облокотясь на стол, и песня, тихая и печальная, поплыла по нашей хате.
Этой песне мать выучилась у беженки Марты. В ней рассказывалось о том, как мальчишка любил девушку, но их разлучила война. Мальчишка стал летчиком и погиб, а девушка его теперь плачет и все не верит, что больше они никогда не увидятся…
Марта часто пела про пилота. Но никогда еще эта песня так не волновала меня, как в тот новогодний вечер. Меня душили слезы. Не знаю, летчика ли было жалко, или еще отчего становились горячими мои глаза. Хотелось, чтобы у меня повторилось все точь-в-точь как у летчика, чтобы я даже разбился, лишь бы Енька плакала и ждала меня.
