Под влиянием Петровского Яковлев не стал учиться лучше, не сделался ровнее и обязательнее. Что же касается Петровского, то Яковлев с необычайной легкостью и быстротой вовлекал товарища в десятки своих мгновенных увлечений, к которым сам так быстро остывал. Он заражал его страстностью и жаром своего неудержимого воображения. Но Даня обладал какой-то непонятной способностью ускользать в ту самую минуту, когда он был особенно нужен товарищу. Вот он как будто рядом — размахивает кулаком, орет на всю улицу так, что на них оборачиваются прохожие. Петровский слушает, посмеиваясь или сердясь, щурится, говорит: «Данька, брось! Данька, тише!» И все-таки в конце концов сдается: бежит с ним вместе в порт смотреть из-за угла погрузку или мерить зачем-то шагами Мытнинскую набережную. И вот, когда набережная была уже добросовестно измерена и оставалось только сопоставить ее длину с длиной всех остальных набережных Ленинграда, Даня вдруг исчезал. Он уходил куда-то в сторону, отвлеченный чем-нибудь новым, греша против дружбы и общего дела (кстати сказать, всегда затеянного им же самим). Правда, он исчезал, мучимый раскаянием. Он терзался. Сердце его рвалось на части. Но все-таки он уходил. А Петровский оставался, прикованный к брошенной Яковлевым затее дотошностью ума, чувством долга и свойственной ему непоколебимой верностью.
И странно: чем ветренее оказывался друг, тем крепче привязывался к нему Петровский. Он был привязан к Яковлеву, как свойственно привязываться людям, что называется, цельным — молчаливо, сдержанно и сильно.
Петровский относился к Яковлеву, как старший к младшему. Ребята считали, что Яковлев на поводу у Петровского и что Петровский им верховодит.
Пожалуй, Даня и Саша тоже думали так.
Не думал этого только один Александр Львович.
Яковлев был ему дорог. В воспитании этого мальчика он уже успел вложить много мыслей, труда, внимания. Даня был его воспитанником, учеником, «ребенком».
Петровский не требовал так много. И он не любил Александра Львовича так сильно, как любил его Яковлев.
Но тем не менее Александр Львович тревожился теперь именно за Сашу. Он считал неправильным, что идеи Яковлева, его увлечения, его интересы стали как бы главным содержанием жизни Петровского: «Дружба дружбой, а у каждого должны быть свои мысли и свой характер…»
Однако тревожиться за Сашу, пожалуй, не стоило. За его плечами была война и много таких испытаний, которые, к счастью, выпали на долю не каждому мальчику.
Именно поэтому он был более стойким, чем полагал молодой учитель, еще не успевший вполне узнать его…
«Почему Данька так долго не возвращается?» — подумал Саша, оторвавшись от воспоминаний о вчерашней картине.
Уже проскакали на всем скаку храпящие копи с всадниками, приникшими к их растрепанным гривам, все, кому полагалось свалиться в пропасть, свалились. Кое-кто был брошен в колодец, потом оттуда и извлечен, развязан и помилован. Далеко позади осталось скошенное поле с маленькими кенгурятами, сидевшими за пазухой у кенгуру-мамы.
Подул сырой ветер, стало холодно. Саша поднялся с бревна, потопал ногами и с тревогой посмотрел вперед, на дворовую ограду. В глаза ему помчались мельчайшие капельки тумана — не дождь, нет, а так, намек на то, что будет дождик. Летучая сырость была пронизана первым лучом зажегшегося на углу электрического фонаря.
«Как скучно все-таки ждать! — подумал Саша. — Неужели Данька не дошел еще до Иванова?»
А Даня Яковлев как раз в это самое время, перепрыгивая через четыре ступеньки, энергично взбирался по лестнице Ивановых.
Раз, два — и он изо всех сил заколотил кулаком в дверь.
Открывшая ему женщина в железнодорожной форме увидела перед собой запыхавшегося мальчика без пальто и без шапки.
— Мне бы Иванова Владимира, — задыхаясь от бега, сказал Яковлев.
— Не случилось ли чего худого? — с тревогой спросила женщина и сейчас же повела его в комнату.
Там, за обеденным столом, сидел Иванов Владимир и безмятежно ел щи. Против него, насупив брови, сидел другой Иванов, Иван Капитонович (знаменитый кровельщик), и тоже ел щи.
Когда Яковлев ворвался в комнату, Иванов-отец сурово посмотрел на него из-под насупленных бровей.
— Здравствуйте! — разом потеряв голос, сказал Яковлев.
— Здравствуй, здравствуй, — отрезая большим ножом большой кусок хлеба, снисходительно ответил Иванов-старший и подал Яковлеву руку.
Полный сознания оказанной ему чести, Яковлев пожал длинные, широкие пальцы знаменитого кровельщика.
— Ты за кисточкой? — продолжая есть, спросил Володька. — А кисточку я оставил у Зои Николаевны. Честное слово. Еще вчера.
— Не за кисточкой! Сбор по цепочке. Живо!
— Где? — спросил, вскакивая с места, Иванов-сын.
— Ну чего там, чего? Щи-то доешь, — сказал Иванов-отец.
— После доест, — примирительно ответила женщина в железнодорожной форме, которая была не иначе, как мамой Иванова. — Ведь мальчик за делом пришел. Ребята ждут… Володя, я кашу в полотенце заверну и там поставлю. Найдешь? Вон там…
Ясное дело, ей жаль, что сыну не дали поесть. Но вот бывают же на свете такие сознательные матери!
— Так ты к Семенчуку? — сказал Яковлев.
— Нет, к бумерангу! — презрительно ответил Володька Иванов, дожевывая хлеб. — Сам, небось, знаю. Умный нашелся…
— До свиданья! — сказал Яковлев.
— До свиданья, мальчик, — серьезно ответила железнодорожница.
— Бывай здоров, — ответил знаменитый человек (и, между прочим, опять пожал Яковлеву руку).
Не дожидаясь, пока товарищ оденется, Яковлев вышел на лестницу.
Ему хотелось бежать, но бежать было, собственно говоря, уже некуда — он сделал то, что было ему поручено, и мог спокойно возвращаться назад, на школьный двор.
Даня остановился на площадке, задумчиво посмотрел вниз, плюнул в пролет и, задрав голову, стал поджидать Иванова.
Ждать долго не пришлось. Через минуту тот кубарем скатился с лестницы, на ходу застегивая пальто.
— Слушай, Володька, — сказал Яковлев просительно, — я, пожалуй, с тобой до Семенчука добегу, а?
— Здрасте! — ответил Иванов с презрением в голосе. — Что ж это за цепочка будет? Только все перепутается. Ступай себе, ступай…
И он покатился дальше с такой быстротой, что у Дани замелькало в глазах.
Даня вздохнул, навалился локтем на перила и стал прыгать вниз, стараясь наступать на каждую ступеньку обеими несогнутыми ногами. Это было не так легко, как кажется, но все-таки удавалось. Добравшись до площадки первого этажа, он с удовлетворением оглядел лестницу, остановился, чтобы передохнуть и привести в порядок последние впечатления.
«Везет же другим! — не без легкой зависти подумал он. — Вот у Володьки мама — железнодорожница… Нет того, чтобы моя мама тоже была железнодорожница! Другим счастье в руки идет, а им даже неохота им воспользоваться…» Вот он, Даня, например, надевал бы иногда мамин китель и выходил бы погулять во двор. Вокруг него сразу собирались бы ребята — всякая там дворовая мелкота…
Услужливое воображение развернуло перед Даней следующую картину: он стоит во дворе, задумчиво жует яблоко, а все вокруг замирают от немого восхищения.
Везет другим!
Размечтавшись, он шел медленно и, только взглянув на попавшиеся по дороге часы, опомнился: времени-то! Подняв воротник куртки, он рысью побежал на школьный двор.
На бревне рядом с Сашей уже сидели ребята. Он был последним — последним, недостающим звеном цепочки. Все недоумевали, куда он пропал.
Ребята сидели на бревне и уныло смотрели вперед на дорогу.
— Здо́рово! — крикнул дальнозоркий Кузнецов, заметив приближавшегося Яковлева. — Ай да цепочка! Здо́рово!
— А я… — Яковлев виновато посмотрел на Петровского. — Я, понимаешь…
— Ступай-ка лучше оденься! — зло сказал Саша.
И посиневший от холода Даня покорно вошел в школу.
Все терпеливо ждали. Было ясно: речь пойдет о чем-то серьезном. Не каждый день бывает сбор по цепочке.
— Ну хоть бы намекнул приблизительно! — приставал к Саше Мика Калитин.
Саша покачал головой. Пусть раньше соберутся все.
И вот наконец все собрались (то-есть возвратился в шапке и пальто смущенный и молчаливый Яковлев).
Петровский посмотрел на него уничтожающим взглядом, поднялся с бревна и оглядел начавший темнеть двор.
— Ребята, — сказал он, — вы забыли, вернее — мы все забыли, что сказал товарищ Сталин. Он сказал: пятьдесят миллионов тонн чугуна, шестьдесят миллионов тонн стали…
Мальчики посмотрели на него с некоторым удивлением и тревогой. Все притихли, но никто еще ничего толком не понимал.
Ясно было одно: речь идет о деле государственном. Даже Кузнецов стал слушать серьезно. Саша стоял на бревне, сняв шапку. Из-под расстегнутого ворота пальто виднелся красный галстук. Его глаза сузились.
